Синий Цвет вечности

— Вот и хорошо! А теперь — еще вопрос… К кому вы обращались в этих словах? Кто ваш адресат? Ваши «надменные потомки»?

— Так это проще простого! Не знаю, слышали ли вы… Незадолго до этой несчастной дуэли Пушкин получил письмо. То есть его друзьям был разослан пасквиль, что-то в этом роде. Он и послужил причиной всех бед. Я имел в виду прежде всего авторов пасквиля!

— А-а… — протянул Дубельт. — Я почему-то так и думал… Это была плохая бумага. Да! Подлая бумага. Я с вами согласен. Вы не возражаете… м-м… (он всегда немножко медлил) если этот ваш ответ я передам графу Бенкендорфу? Чтобы он сообщил его лично государю?.. Ладно! Отдыхайте! С вашим другом тоже все будет хорошо, я думаю.

И на следующий день сменился сам тон допросов. Вдруг стали вспоминать о поощрениях, какие он получал по полку. Сам аудитор Бобылев стал перечислять.

Через день его ознакомили с решением государя: «В Нижегородский драгунский, тем же чином». Полк считался привилегированным. Лермонтова даже отпускали домой проститься!

Прекрасно! Он стал уже заранее грезить о Кавказе… Штаб полка вообще находится в Тифлисе. И туда можно попасть! 22 года! Тифлис! И ничего еще не страшно!..

Раевского переводили по службе в Олонецкую губернию… — может, нам дадут обняться на прощанье?

Объяснение такой перемене было дать трудно… Государь, кстати, потом послал Дубельта к бабушке Елизавете Алексеевне — сказать ей, что он «ничего не имеет против Лермонтова» и «не забудет его».

А в те дни сам Михаил писал Раевскому:

«…Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом. У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. <…> Что` Краевский, на меня пеняет за то, что и ты пострадал за меня? — Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то, право, меня бы огорчило… Прощай, мой друг. Я буду к тебе писать про страну чудес — восток. Меня утешают словами Наполеона: Les grands noms se font à l’Orient[6]. Видишь: всё глупости.

Прощай, твой навсегда M. Lermontoff».

Вина эта мучила его долго. Может, всю жизнь. Он понял: есть вещи пред которыми мы, люди, бессильны. А тогда… что такое наша сила?

Меж тем некоторые из знакомых и даже приятелей его писали в те же дни Дантесу-Геккерну на гауптвахту:

«Мне чего-то недостает с тех пор, как я не видел Вас, мой дорогой Геккерн; поверьте, что я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия и всегда казались мне слишком краткими; но я должен был прекратить их вследствие строгости караульных офицеров… я еще два раза просил разрешения видеться с Вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей самой искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к Вам вся наша семья.

Ваш преданный друг Барятинский

».

Это — будущий российский фельдмаршал; ему в свой час сдастся Шамиль. На тот момент близкий друг наследника престола. Если не ближайший.

Так что потомки оставались «надменными»…

Воистину — смерть Пушкина разделила общество на две, впрочем неравные, части, но и это разделение и их неравность, несомненно, скажутся еще в русской истории.

Уже на Кавказе, в Грузии, Михаил пожаловался своему новому другу, который оказался по случаю в одном с ним полку — Александру Одоевскому; тоже, как Лихарев, человеку Сенатской площади да еще одному из активных деятелей ея… Рассказал о своем падении на допросе у Клейнмихеля, как он вынужден был назвать имя друга…

Одоевский был очень мягкий человек; все таким и рисуют его — человеком редкостно добрым, теплым… Но, когда Лермонтов поведал ему свои мучения, он чуть ли не посмеялся над ним…

— Ты сошел с ума! Человеку не дано знать, каким он будет в разом изменившихся обстоятельствах. Каким он может стать. Я был не самым отчаянным из мятежников, но, вероятно, самым громким. Я кричал перед восстанием чуть не громче всех: «Мы умрем! Ах, как славно мы умрем!»