Синий Цвет вечности

Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор.

Этот точно не хотел умирать! Как Лихарев. Как капитан…

И бессмысленность войны, которой он занимался как бы всерьез, предстала перед ним во всей ее пустоте и во всем величии.

Его кликнул кто-то из офицеров: «Ранен Сергей Трубецкой!» — и он, спрыгнув с завала, сперва пошел, а после побежал к медицинским палаткам, уже развернувшимся в центре бывшего поля боя… С разных сторон ему навстречу выходили из сражения усталые части. Громко считали потери и называли имена. Часть раненых лежала на земле — только что-то подстелили. Запах крови никак не удавалось перебить запаху нашатыря.

Трубецкой был в палатке. Лежал с закрытыми глазами, от подбородка весь в бинтах — и голову закрыло.

— Что с ним? — спросил Михаил врача.

— Ранен в шею. Почти в дыхательное горло угодила, но боком. Задела — но не очень. Пулю я извлек!

— Выживет?

— Надеюсь. Может быть…

Трубецкой открыл глаза, и плавающий взгляд его все же узнал Лермонтова. Даже попытался улыбнуться.

Хотел показать рукой на горло: мол, не могу говорить. Но рука повисла в воздухе. Михаил взял его за нее и держал долго. Пока тот снова не задремал.

Тоже неудачник. Этого Трубецкого государь особенно не любит — может, потому, что другого, его брата, как раз любит государева жена. И потому того Трубецкого не наказать пока. И Лермонтов наклонился над Трубецким Сергеем и держал его за руку. Оба они были неудачники. Что тут поделать…

«Генерал / Сидел в тени на барабане / И донесенья принимал». Галафеев поднял голову:

— А-а, Лермонтов! — и без перехода, как принято на войне: — Фрейтаг тяжело ранен. Левым флангом будет командовать Ольшевский. Мы потеряли тридцать обер-офицеров, включая убитых, и вдесятеро больше солдат. Я просил Белосельского-Белозерского ударить сперва казаками с тыла, но он не прошел. Мне посылают флигель-адъютантов, а тут война — и надо воевать! (Понял, возможно, что сказал лишнее.) Есть пропавшие без вести… В общем, связывайтесь с генералом Ольшевским!

…Вечером к нему на Сергиевскую зашел Столыпин, и они с горя обоюдного чуть не отправились тотчас к Софье Остафьевне. Но раздумали.

Выкурили по трубке. Разлили по бокалам сухое вино.

— Я, кажется, влюбился! — сказал Михаил. — Нет, правда!

— Как-так? А Додо? Ростопчина?

— Ее я просто люблю. Но согласись — это разные вещи!

— Вот как! — помолчав, сказал Столыпин. — Значит, бедный Соллогуб?

— Нет. Бедный я!

VII

На следующий день они ехали с Софи Карамзиной в Царское — целой кавалькадой, верхами (она любила такие поездки с ним, она ценила в себе наездницу; может, и по другим причинам любила). Михаил с Софи ехали первой парой, за ними следовали Монго с Элиз, младшей сестрой Софи, братья Карамзины — Андрей и Владимир — и еще мужчины и дамы. Ростопчиной не было, Соллогубов тоже.

Солнце выглядывало из-за туч — и тогда погода прежде времени обещала весну…

Впрочем, снег еще лежал вдоль дорог.

— Я, кажется, смутил намедни ваших гостей! — сказал Михаил.

— Почему же? Все были в восторге!

— «Восторг» не то слово, какое определяло вчера мое состояние. Я думаю — слушателей тоже. Оно вообще не годится в некоторых обстоятельствах. Если б мы с вами играли водевиль Скриба, как бывало, или про «модных мужей»… то была б карусель. А так… Война — темная лошадка. На ней едут в преисподнюю!

— Ничего! Мы скоро вас освободим, вы останетесь здесь и будете сочинять свои прелестные вирши… Я б даже сказала — великие.

— Во-первых… Я не о себе — я о войне. С ней не я один — все человечество едет! Я останусь здесь, но она не кончится! А во-вторых… Вам не удастся оставить меня здесь, ангел мой, хотите пари?

— Вам уже сказал кто-то?

— Нет. Но я чувствую!..

Он рассказал ей про Лихарева. Про то, как они стояли над водой, темной от крови или жирной, и раздался выстрел.

Ей было знакомо это имя — больше потому, что он был когда-то мужем Кати Бороздиной, дочки генерала и сенатора и к тому ж красавицы. А так… Не могла ж она знать весь список осужденных по «делу декабря»? Отец ее, великий Карамзин, был их противником. «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома!» — рек он громогласно, побывав на этой площади. Он там пробыл почти весь день. Кстати, там и простудился в тот день — и вскоре умер. Не понимая, конечно, что не только он — вся история российская в тот день простудилась.

— Так могли попасть и в вас? — воскликнула она чисто по-женски.

— Оставили до другого раза!

— Не говорите так! Ну вас! Сглазите. Сплюньте, ей-богу!

— Но они ж сами хотят войны — горцы! — заговорила опять после паузы.

— Нет. Хотят только, чтоб мы их оставили в покое! Они сто раз объясняли, что султан турецкий не имел права дарить нам их землю. Поскольку она никогда не принадлежала ему. Даже присылали не раз старейшин — втолковать это нам… Приезжали такие значительные старики в богатых черкесках и с кинжалами.

— Но нам же нужен Кавказ? Дорога в Грузию?