Синий Цвет вечности

Только лермонтовская история была много сложней, и Сергей, как другие, в ней плохо разбирался. Да и сам Михаил не совсем понимал, чего от него хотят. Он был кому-то неугоден в более обширном смысле. Но кому? Почему? За что?..

Однако по поверхности своих неудач они легко прошлись в разговоре, и Трубецкой сделал вывод под конец:

— Не любят нас с тобой! Трудно объяснить. А вот не любят — и всё! Заставить общество любить себя не легче, чем заставить любить женщину, если нет в ней того самого! Не маленький, знаешь чего! И Лермонтов смеялся от души: ему очень понравилось это сравненье. И он охотно выкурил еще сигару… А Трубецкой, потрогав замотанное горло, будто на пробу предложил выпить еще по рюмке французского коньяку.

Часть четвертая ВОЛЬНООТПУЩЕННИК

I

Додо он не верил (при всей своей симпатии к ней), да и она на него обиделась в последнюю встречу. Потому неделю затем они почти не общались. Только у Карамзиных. Да и то она там целый вечер провела в разговорах с Андреем Карамзиным. Тот, казалось издали, пытался ей что-то доказать, она спорила с ним. Лермонтов отстранился, сделав вид, что не замечает. Светская дама. Страсти вспыхивают и гаснут. Андрей Карамзин — еще не самое худшее. Одиночество его самого было уж каким-то слишком очевидным. Издали видел Наталью Николаевну Пушкину; не подошел — но поклонился любезней обычного.

Подсел к кружку Вяземского, Валуевых и Блудова. Вяземский пытался насмешить всех забавной историей — правда, уже с бородой (то есть случившейся несколько лет назад). Они с зятем Валуевым купили на двоих один билет той самой польской лотереи…

— …обещавшей большой выигрыш, между прочим, помните? Сто рублей за билет. Когда объявили выигрыши, получаю свой — тридцать рублей. А главный, за которым все гонялись по глупости — четыреста тысяч, получает некая бедная девица Штос. Не смейтесь, фамилия такая! Правда. Штос! Или Штосс — с двумя «с»! Мне потом Никитенко рассказывал — он тогда женился недавно! — что его жена знает эту счастливую девицу, она бывает у них; говорил, она не изменилась вовсе, только плохо представляет себе, как воспользуется таким богатством. Штос да штос — но имя судьбы! Вот как складно. Я тогда и спрашиваю свою судьбу: «А я-то што-с? Что я тебе в дураки нанялся?»

— По-моему, девицу эту хотела даже повидать императрица! — сказал Блудов.

— А повидала, не знаете?

Отошел от них и стал издали наблюдать за креслом в стороне, в котором сидела Софи Виельгорская. Забывал иногда, что она уже носит фамилию мужа. Надин вяжет, сидя в кресле, как принято. Она беременна. Неделю назад он понял это, случайно бросив взгляд на ее живот. Это стоило ему разлития желчи, не иначе. (А теперь это уже все видят, и она вяжет — по обыкновению всех беременных дам.) «Князь Щетинин свое не упустит! Не твое это дело! Тебе нужно ехать на Кавказ!»

— Ты все-таки едешь? — спросил его Соллогуб как бы с сожалением.

— Может быть. Не решили еще… Там! — выразительно поднял палец вверх.

«По-моему, ждет, что уеду! Интересно, сколько людей в этой зале, в этом кругу моих друзей вместе с ним жаждут, чтоб я уехал?.. Соллогуба еще можно понять: у него два предмета ревности: жена и проза. (Про стихи свои сам знает, что плохие. Тут не тщится.) А другие? Чем я мешаю им? Вяземскому, к примеру? И Пушкину он не был таким уж другом, прямо скажем. Вот Жуковский был другом, хотя и плохо понимал его: не лучше, чем понимала жена!» (Он поискал глазами Жуковского — куда-то делся… и Наталью Николаевну. Не нашел и ее.) «Интересно, Андрей Карамзин ждет тоже, чтоб я уехал?»

Неожиданно к нему подсел Вяземский и спросил — едва ль не с подковыркой:

— Вы этого нового немца читали? Гейне? Правда, он, говорят, еврей. Но все равно! Вам нравится? Как поэт?

— Очень.

— У нас вкусы схожи! Я пытался перевести один стишок. Но что-то у меня не клеится. Наверное, слишком классик. Старомоден. Гёте бы мне дался. Вам немецкий — легко?

Лермонтов повел плечом неопределенно. Он знал четыре языка кроме русского. Пятый, испанский, слабо, о чем жалел. А князь протянул листок — не печатный, писанный от руки… и, даже давая в руки, как бы все равно не выпускал из рук.

— Разрешите?! — Лермонтов забрал листок и пробежал глазами. — Дадите на несколько минут?

— Конечно. Я же сам и предло…

Лермонтов извинился и ушел с листком.

(Это неплохо, даже если тебя экзаменуют! Да и стихотворение понравилось.)

Лермонтов вернулся как-то слишком быстро. Вяземский встретил словами:

— Ну что? И у вас не получилось? Я так и знал. Это — какая-то другая литература!

— Да нет! Я сделал кое-что. Набросок пока — только черновик!..

Он протянул листок, где на обратной стороне было по-русски: