Сирокко меняет цвет снега

– Лора, а это наш умный русский, Дима, – представила меня на немецком Анна в очках в форме бабочки.

– Вы говорите между собой на испанском? – спросил я.

– Видишь, он сразу нас…

– Раскусил! – рассмеялась Лаура и обожгла меня взглядом.

Мне захотелось схватить итальянку за руку и убежать с ней на край света. Но я вдруг вспомнил, что мне тридцать два и я до сих пор значусь пациентом неврологического отделения клиники Ш. Я уже переехал в съемную квартиру в Веддинге, но должен был оставаться на связи с Нойманом и Лехнером. В общем, у меня было не самое выдающееся резюме для мачо. Чтобы избежать вопросов о себе, я сбежал в ближайший супермаркет.

После паузы мы разбирали текст про немецкие диалекты, которых, как выяснилось, было великое множество; понять их иностранцу было равносильно разгадке тайны Бермудского треугольника. На курсе нам преподавали правильный «высокий», или «литературный», немецкий – «хох-дойч».

Инес часто спрашивала Лауру и хвалила её. Я раздражался, но не мог оторвать взгляд от туринской девчонки. В конце концов я потерял над собой контроль и невольно подсказал китаянке Майе ответ на вопрос, заданный преподавательницей. На меня тут же обрушился грозный взгляд Инес, и я почувствовал себя мальчишкой, который случайно наступил на чужой кулич в песочнице. Всё оставшееся занятие я молчал и думал об афазии. В который раз я представил себе, как ко мне вернулся русский и, попрощавшись с Нойманом, я подхожу к стойке регистрации самолёта Берлин-Москва.

После занятия мои однокурсники отправились в кофейню «Бальзак» на Фридрихштрассе, где подрабатывала Анна. Я пообещал присоединиться к ним в следующий раз и побежал в сторону эс-бана.

10

Вернувшись в свою квартиру-студию на пятом этаже, я отложил в сторону домашнее задание по немецкому и принялся изучать тоненькую методичку, составленную для меня Лехнером. Я попросил профессора подыскать для меня простой для понимания текст об афазии. Мне не терпелось узнать как можно больше о своём диагнозе, чтобы наконец-то в него поверить.

Но, получив текст, я так и не смог заставить себя к нему притронуться. Меня не покидала непонятно откуда взявшаяся идея, что, как только я во всём разберусь, афазия поразит в отместку мой мозг до конца и лишит меня и немецкого языка, и остатков рассудка. Полуобнаженная греческая богиня обязательно пронесётся на своей колеснице ещё раз мимо меня. Так рисковать я не мог. Несмотря ни на что, я верил в своё скорейшее исцеление и впервые в жизни, как истинный русский, надеялся на авось.

В тот день я смог освободиться от своих предрассудков и принялся за распечатку. Рядом со мной лежал мой верный друг – словарь дойч-дойч. Текст был сложным. Я гуглил медицинские термины и искал их примеры, чтобы быть точно уверенным, что я понял все правильно.

Я прочитал, что в мозге есть два региона, соединенные дугообразным пучком, которые отвечают за нашу языковую способность. Первая, зона Вернике, ответственна за понимание речи, а вторая, зона Брока, – за её воспроизведение. Эти зоны были открыты в XIX веке немецким психоневропатологом Карлом Вернике и французским хирургом Полем Пьером Брока и, как это часто бывает в науке, названы вих честь. В настоящее время эта классическая модель подвергается жесткой критике, поскольку существуют доказательства того, что в понимании и создании речи участвует чуть ли не весь наш мозг. Обо всем этом я уже слышал от своих докторов, но теперь мог сложить свои остроугольные осколки знаний воедино.

Мой мозг представил профессора Вольфганга Лехнера в роли Вернике, а Антона Ноймана в роли Брока и как они, склонившись надо мной, ищут свои зоны. Но, взяв под контроль свою буйную фантазию, я продолжил чтение. Следующий пункт методички описывал классификацию афазий: динамическая, афферентная моторная, афазия Брока, Вернике… Моя взгляд остановился на глобальной афазии – наиболее тяжелой форме нарушения, при которой у больного может полностью отсутствовать речь, а чтение и письмо могут стать невозможными. По сравнению с такой бедой моя селективная афазия выглядела не так уж плохо.

В конце методички располагались несколько абзацев с отличавшимся от остального текста форматированием, коротко описывавшим уже хорошо знакомую мне историю с немцем, потерявшим немецкий. Несмотря на все исследования и усилия светил науки, очень многое в этом случае так и осталось тайной. Учёные бились не только над ответами, но даже над самими вопросами: что именно искать в мозге этого немца, как, зачем, почему.

Похоже, селективная афазия действительно нуждалась в более подробном изучении, и мой случай был уникальным. Возможно, я бы мог даже войти в историю нейрофизиологии, и именем «Погодин» тоже могли бы назвать какой-нибудь регион мозга. Или, на худой конец, хотя бы кучку нейронов. Однако всё это было слабым утешением для меня – человека, привычная жизнь которого рухнула в одночасье.