Сиротская Ойкумена

Неведомая сила вздергивала его под руки и волокла по мягкому снегу в какой-то сруб или шатер. Места внутри этого балагана для Постникова точно не имелось. Там, внутри, все пространство заполнил все тот же белый северный песец – он свернулся калачиком и только поглядывал на Постников острым глазом. Постников хотел пожаловаться на зверька, но оказалось, что было поздно и сам он уже привязан к лежанке и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. По десятку тонн зачем-то привязали к ним. Сам же шатер совершенно неожиданно оказался тусклым подземельем, причем просевший мерзлый каменистый грунт тяжко оседал Постникову грудь, отчего тот мог разве что хрипеть. Однако наиболее отвратительным в этом всем было даже не удушье – а приплясывающие тут и там в землянке необъяснимые и глумливые тени. Постников пытался их отогнать, но выходил у него только шепот, и нахальные пляски никак не прекращались и даже стали обретать звучность, причем ругались тени отчего-то исключительно словами синоптического прогноза. Чертов песец тем временем съежился до приемлемого размера, но безотлагательно решил устроиться у Постникова на груди, а весил он, как оказалось, не меньше сотни пудов – что было, как сами понимаете, некстати. Свет начал быстро меркнуть. Как раз по причине этого зверя Постникова обступила непроглядная и глухая тьма.

***

Первое, что проступило, был еле слышный и протяжный стон ветра. Навострив уши, Постников понял, что это вовсе был не ветер, а музыка или тоскливое завывание.

Послушав еще, он окончательно убедился: музыка, хотя откуда бы ей тут взяться? Даже не музыка, нет. Пение, женский голос. Полина мурлыкала монотонную песню. Голос у нее был ведьминский, пробирающий до нутра. Пела она на неизвестном языке, забыв себя, закрыв глаза, и черный репродуктор на стене трескуче подтягивал ей серебряными детскими голосами. Бумажный репродуктор, проткнутый в паре мест то ли пальцем, то ли птичьим клювом.

– Воды, – просипел Постников.

Полина дала питье, но это была не вода. На вкус – солоноватое железо с комками. И уже знакомое, поили не впервые. Кровь. Он с натугой сделал глоток и остановился.

– Тот голос, когда я был в отключке, как будто кто-то пел… Это ты?

Вопрос показался Полине обидным. Она поперхнулась от возмущения и ответила, только продышавшись после приступа кашля.

– Чего? Бешеная я, что ли? Наверно, радио играло – там вечно крутят такое, что сразу тошно делается. А с тобой мне некогда сидеть. Домой без задних ног возвращаешься, какое, к черту, пение!

– Дом интересный у тебя. Чум, яранга? Вигвам?

– Нет. Вежа. Ты не вздумай подыматься, рано тебе еще. Если что – меня буди.

В воздухе жилища главенствовал мощный букет, сочетавший запахи не самой свежей селедки, печного дыма и мази от клещей. Вместо обоев или фотографий на стенах были развешаны сизые и синевато-бронзовые с отливом перья. Еще – веревки, меховые сапоги и жилеты, а также тот самый древний репродуктор. Полина лежала в гамаке недалеко от печки.

– Как тебя на север занесло?

– Папа черемис, – дремотно рассказывала она. – Мариец. Мама русская – от нее рыжие волосы. Марийцы рыжими не бывают. Екатеринбург, улица Восстания. Умерла в психушке от отравления. Суицид. Еле успела психограмму записать, а на черта – непонятно. Меня потом что-то на север потянуло, вот я и обжилась, меня саамы научили оленей держать.

– Долго я был в отключке?

– Да уж неделю без одного дня.

– Живешь одна? Как это вообще?

Полина с кряхтеньем выпросталась из гамака, нацедила густой крови из кожаного мешка, висевшего у двери, и поставила чашку на пол перед Постниковым. Усевшись рядом, почесала в голове и объяснила:

– А я живу. В городе человек теряет чувство жизни. Здесь я научилась добывать огонь от солнца при помощи ложки и ловить оленей веревкой. Здесь шахты, – хмыкнув, продолжала она. – И тундра на пять сотен километров в любую сторону на выбор. У меня сотня оленей – особо не заскучаешь.

– Комары и мошка летом – ад, наверно?

– Ветрено слишком. Что там мошка – птицу сносит. Да только корма оленям маловато, большого стада не заведешь, да и одной не потянуть много.

– Почему ты меня спасла?

– Ненавижу блатных. Моего сына тоже искололи – он водился с ними. Приехал – штаны мокрые. Кровь, кололи его. Сказал, неделю не проживет. Через три дня умер. За такого, как ты, вознаграждение должно полагаться, не иначе! Не за смерть, так за спасение. А так-то мне фиолетово.

– Где ты берешь рыбу – тут же вроде одни скалы, обрыв кругом?

– Озеро есть. Ключи из камня бьют, из озера река вытекает и падает в море. В реке рыбы хватает, рыбаков здесь немного. Вот построят комбинат, понаедут вахтовики – всю выловят.

– Как сюда попала-то?