Система международных отношений. Нации в борьбе за власть

Нации, чья военная сила заключается в военно-морских силах, а не в больших постоянных армиях, склонны с отвращением указывать на милитаризм Германии, Франции или Советского Союза, не признавая, что они разработали свой собственный бренд милитаризма. Под влиянием таких писателей, как Мэхэн, они преувеличили важность размера и качества своих военно-морских сил для национальной мощи. В Соединенных Штатах широко распространена тенденция чрезмерно подчеркивать технологические аспекты военной готовности, такие как скорость и дальность полета самолетов и уникальность оружия. Среднего немца вводят в заблуждение массы солдат, шагающих гуськом. Средний россиянин ощущает превосходство советской мощи, обусловленное пространством и населением, в толпах, заполняющих просторы Красной площади в первомайский день. Типичный англичанин теряет чувство меры в присутствии гигантской формы дредноута. Многие американцы поддаются очарованию, которое исходит от «секрета» атомной бомбы. Все эти взгляды на военную правильность объединяет ошибочное убеждение, что все, что имеет значение, или, по крайней мере, что имеет наибольшее значение для мощи нации, — это военный фактор, понимаемый в терминах количества и качества людей и оружия.

Из милитаристской ошибки неизбежно следует уравнение национальной мощи с материальной силой. Громко говорить и нести большую дубинку, перефразируя знаменитую сентенцию Теодора Рузвельта, действительно является предпочтительным методом милитаристской дипломатии. Сторонники этого метода не знают, что иногда разумно говорить тихо и нести большую дубинку; что иногда даже разумно оставить большую дубинку дома, где она будет доступна в случае необходимости. В своей исключительной заботе о военной силе милитаризм пренебрегает нематериальными аспектами власти. Без них могущественная нация может запугать другие нации, заставить их подчиниться, или завоевать с помощью подавляющей силы, но она не может управлять тем, что завоевала; потому что она не может добиться добровольного признания своего правления. В конце концов, сила милитаризма должна уступить место силе самоограничения, которая ищет эффективность национальной власти в редкости ее военного использования. Неудачи спартанского, германского и японского милитаризма в сравнении с триумфами римской и британской политики построения империи показывают катастрофические практические результаты той интеллектуальной ошибки, которую мы называем милитаризмом.

Таким образом, ошибка милитаризма придает новую остроту структуре и контурам национальной власти. Милитаризм — и в этом суть его ошибки — не способен понять парадокс, что максимум материальной мощи не обязательно означает максимум общего национального могущества. Нация, бросившая на весы международной политики максимум материальной мощи, которую она способна собрать, столкнется с максимальными усилиями всех своих конкурентов сравняться или превзойти ее. Он обнаружит, что у него нет друзей, а есть только вассалы и враги. С момента возникновения современной государственной системы в пятнадцатом веке ни одной нации не удалось навязать свою волю остальному миру на сколько-нибудь длительный срок с помощью одной лишь материальной силы. Ни одна нация, испробовавшая пути милитаризма, не была достаточно сильна, чтобы противостоять объединенному сопротивлению других наций, которое вызывал страх перед ее превосходящей материальной мощью.

Единственная нация, которая в современную эпоху смогла сохранить постоянное превосходство, обязана этим положением редкому сочетанию потенциально превосходящей силы, репутации превосходящей силы и редкого использования этой превосходящей силы. Так, Великобритания смогла, с одной стороны, преодолеть все серьезные вызовы своему превосходству, потому что ее сдержанность позволила приобрести могущественных союзников и, следовательно, сделать ее фактически превосходящей. С другой стороны, она могла свести к минимуму стимулы для вызова, потому что ее превосходство не угрожало существованию других государств. Когда Великобритания стояла на пороге своего величайшего могущества, она прислушалась к предупреждению своего величайшего политического мыслителя — предупреждению, столь же актуальному сегодня, как и тогда, когда оно было впервые произнесено в 1793 году.

Среди мер предосторожности против амбиций, возможно, будет не лишним принять одну меру предосторожности против наших собственных. Я должен честно сказать, что меня пугает наша собственная сила и наше собственное честолюбие; я боюсь, что нас слишком сильно пугают. Нелепо говорить, что мы не мужчины, и что, будучи мужчинами, мы никогда не захотим возвеличить себя каким-то образом.