Система научно-богословской аттестации в России в XIX – начале XX в.

Период обучения I курса в преобразованной СПбДА (1809–1814) был подготовкой, проверкой и систематизацией новых идей. В 1814 г. был еще раз пересмотрен и обсужден опыт пятилетнего эксперимента, и окончательный вариант Устава духовных академий 1814 г. закрепил новую российскую систему высшего духовного образования. Но Устав закреплял лишь принципы и внешнюю организацию процесса высшего духовного образования, вопросы содержательные – учебный процесс, научное развитие – требовали конкретизации. Это должно было осуществляться силами преподавательских корпораций. Каждая из составляющих богословского класса неизбежно должна была потребовать дополнительных знаний, работы с особыми источниками, выработки специальных методов, а это подразумевало и дальнейшую дифференциацию курса. Науки небогословских классов требовали того же, при этом следовало учитывать, что в университетской постановке каждая из них подвергалась такой же дифференциации и опиралась на целый комплекс дополнительных и вспомогательных предметов.

Уже упомянутое введение новых предметов, начавшееся в 1830‑х гг. (см. 2.1), нарушило начальную гармонию богословского курса: Architectonica Theologica 1814 г. должна была получить новое осмысление и соответствующее оформление. В процессе нововведений значительно увеличилось число самостоятельных предметов в духовных академиях. Новые науки вводились двумя способами: либо на уровне отдельных академий, по инициативе местного начальства, либо централизованно. Но даже централизованное их введение не влекло за собой увеличения штатов духовных академий: разработку и преподавание всех этих новых дисциплин должны были брать на себя наличные преподаватели. Таким образом, бакалавры были обречены теперь не только на самостоятельность в преподавании, но и на очень сложную, трудоемкую работу, требующую как усердия и времени, так и квалификации, специальных знаний в разных науках.

Введение новых предметов по ходатайству Конференции или ректора академии обеспечивалось, естественно, силами корпораций. По возможности старались сочетать новые предметы с наиболее близкими из старых, но это не всегда получалось. Так, например, новые разделы богословского курса – религиозистику, экклесиастику, введение в богословие – читали сами ректоры: архимандрит Иннокентий (Борисов), епископ Макарий (Булгаков)[667]. Но и централизованное введение новых богословских наук, хотя оно и определялось в большинстве случаев педагогической задачей академий, не подкреплялось увеличением штатов. При увеличении числа предметов каждому приходилось брать на себя не один, а два, причем иногда довольно разных по комплексам изучаемых источников, научной литературе, методам.

Для того чтобы было ясно, сколь сложны были проблемы, встававшие перед вчерашними студентами, попадавшими на бакалаврские места, обратим внимание на те новые предметы, которые были введены в состав духовных академий в период действия Устава 1814 г.

Введенная в 1839 г. патристика стала одним из сложнейших предметов, особенно для молодых преподавателей. Место патристики в учебных планах менялось, учебные программы были не тверды, не было определено даже самостоятельное ее значение как предмета изучения: преподававшие ее склонялись то к догматическому синтезу учения от цов, то к историческому «кругу жизни отцов как учителей Церкви», то к представлению в виде части церковной словесности[668].

Выделение в 1840 г. канонического права поставило вопрос о его месте в системе научного знания: должен ли этот предмет иметь богословскую или юридическую направленность?[669] Разумеется, обе составляющие входили в церковное законоведение при любой постановке, но доминирующая ориентация в значительной степени определяла методы исследования, предметные и ассоциативные связи.

Пастырское богословие, неразрывно связанное с необходимостью готовить семинаристов к приходскому служению, поставило вопрос о специфике его преподавания в высшей духовной школе. В зависимости от авторов курсов оно то возвращалось к старинному «практическому руководству для приходских пастырей», то соединялось с нравственным богословием, не обретая оснований для самостоятельного научного развития[670]. Но пастырское служение и связанные с ним проблемы требовали научного изучения, и академии были единственным местом, где это было возможно осуществить.

В гомилетике тоже непросто сочетались две стороны: церковно-практическая – методическая подготовка будущих пастырей к церковной проповеди, и теоретическая – изучение принципов проповеди и их богословское осмысление. В 1840‑е гг. это сочетание дополнилось исторической составляющей: курс церковного красноречия стал читаться в историческом аспекте, хотя твердой научной самостоятельности это не дало[671].