Сить - таинственная река

— Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Хотя жаль, конечно, что

в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я да ты, да Пахомовы, которых земля к

себе тянет. А у земли власть — будь здоров! Ты-то сам не испытал ее по-настоящему...

Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из

самой земли. И верилось, что он не на словах — в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал:

— Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, так и Таньке твоей в городе жрать

нечего будет. Это усвой. Все — от земли. Перестанет земля родить — и заводы остановятся, поезда не пойдут,

космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет.

Прокатов говорил давно известный истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах

человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали, как правда всех правд. Гусю было неловко, но и как-то

радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих

вместе.

А Прокатов все говорил:

— Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды — вранье! Два сына у него

взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся — земля притянула. И вот увидишь,

многих она еще притянет из тех, кто в город подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять,

бывшего бригадира. Не лежала душа к земле — пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет... Город в

молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе

говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! Где бы ни был,

попомни меня, — к земле придешь.

Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он

хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто

случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к

утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.

На рассвете хлынул дождь.

Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху

безжалостно хлестали косые струи.

— Вот мы и отработали, — вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за

соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак. На его глазах гибла

переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось

Coгрину «доделывать» машину на полосе, рожь эта была бы давно убрана.

— Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком, — мрачно говорил Прокатов. — Ладно хоть,

мы успели сорок гектаров смахнуть, а полсотни, считай, пропало...

Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли

и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание.

Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:

— Танька-то у тебя, когда уезжает?

— Н-не знаю... Наверно, двадцать восьмого.

— А сегодня двадцать пятое?

— Да.

— Видишь, как дело-то обернулось... Пойдем-ка на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет,

и топай, брат, домой!

— А ты?

— Что — я? Я подожду. Глядишь, не всю рожь выхлещет, может, кое-что и удержится. Теперь начнется такая

морока — избави бог! Ни намолота, ни заработка. Этой мороки ты еще отведаешь...

Гусь колебался.

— А если завтра погода наладится?

Прокатов невесело улыбнулся.

— Нет уж. Одним днем вряд ли обойдется. Я боюсь, что поле раскиснет — у нас там песок, а здесь подзол с

глиной. Тогда и комбайн не пойдет... В общем, пошли - обсушимся, хватит мокнуть. Был бы мотоцикл, и я бы с

тобой скатал...

— Если домой идти, так чего и сушиться? Все равно намокну, — сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо

решил остаться один.

— Смотри сам, не боишься растаять — топай.

Тут, возле комбайна, они и распрощались. Прокатов, пожимая огрубевшую от работы руку Гуся, сказал:

— В общем — спасибо тебе! Не обижайся, если иногда туговато приходилось: дело такое... А в будущем

году, может, снова вместе пошуруем!..

Четырнадцать километров под проливным дождем Гусь отмахал за три часа. Первым делом он забежал к

Прокатовым, и чуть не до смерти напугал внезапным появлением жену Ивана, которая подумала, что с мужем что-

то стряслось. Но узнав, в чем дело, Настасья успокоилась и заставила Гуся выпить с дороги горячего пареного

молока.

Не меньше всполошилась неожиданным приходом сына и Дарья.

— Господи, да откуда ты этакой взялся? — в тревоге воскликнула она. — Уж не убег ли?

— Скажешь тоже!..— обиделся Гусь. — Погода-то видишь какая! Жать-то нельзя. Вот Иван и отправил меня

домой...

— Дак чего стоишь-то? Гли-ко, с одежи-то целые ручьевины текут!

А Гусь смотрел на банки, миски и старый цинковый таз, расставленные на полу, и видел, как часто шлепались

в них с потолка тяжелые капли.