Сицилийские апельсины

- Нет, не нужно, - ответил Микуччио решительно. – Оставьте её там, с теми синьорами, там её место. Я беден… Я её увидел, с меня достаточно… Или лучше всё-таки идите… всё-таки идите туда… Слышите, как она смеётся? Я не хочу, чтобы она смеялась надо мной… Я ухожу.

Тётка Марта истолковала в самом худшем смысле неожиданное решение Микуччио: как поступок негодования и ревности. Ей, бедняжке, казалось, что каждый – глядя на её дочь, - должен был заподозрить Терезину в чём-то дурном; и это заставляло тётку Марту безутешно горевать, влача, без покоя, с этой тайной скорбью, роскошную, полную суматохи, ненавистную ей жизнь, что бесчестила и покрывала позором её старость.

- Но я, - быстро сказала она, - я теперь не могу больше ничего сделать, чтобы защитить её, сыночек мой…

- Почему? – спросил Микуччио, глядя в её глаза с подозрением, которого до сих пор у него не было, и темнея лицом.

Пожилая женщина растерялась и спрятала искажённое страданием лицо в дрожащих руках, однако ей не удалось сдержать подступившие слёзы.

- Да, да, уезжай, сын мой, уезжай, - сказала она задушенным от рыданий голосом. – Это больше не для тебя, имей разум… Если бы ты меня слушал…

- Так, значит? - взорвался Микуччио, нависая над ней и силой отнимая её руки от лица. Но таким несчастным был её взор, которым она молила его о пощаде и сострадании, прижимая палец к губам, что он сдержался и добавил другим тоном, силясь говорить ровно:

- О, она, значит, она… не снизойдёт больше до меня. Хватит, хватит, я ухожу… Теперь я оставляю даже больше… Как глупо, тётка Марта: я до сих пор не понимал! Не плачьте… Что поделаешь? Судьба… Судьба…

Он подхватил чемодан, достал из-под стола мешок, и уже направился к выходу, когда вдруг вспомнил, что в мешке у него апельсины, которые он привёз Терезине с родины.

- О, смотрите, тётка Марта, - сказал он снова. Развязал мешок и, запустив в него руку, выложил на стол те свежие ароматные фрукты. – Что, если мне взять все эти апельсины, что я вёз для неё, да и швырнуть в головы тех благороднейших синьоров?

- Будь милосерден, - простонала пожилая женщина сквозь слёзы, жестом умоляя его замолчать.

- Нет, едва ли, - добавил Микуччио с кислым смешком, убирая в сумку опустевший мешочек. – Оставляю вас в покое, тётка Марта. И будем считать, что долг уплачен… Хватит. Вам одной: живите хорошо… А ей скажите так: «Удачи!» - от моего имени.

Он снова подхватил чемодан и вышел вон. Но на лестнице мучительное чувство потери победило его: одинокий, брошенный в ночи, в чужом огромном городе, далеко от родных мест; разочарованный, униженный. Выйдя в дверной проём, он увидел, что снаружи льёт дождь, и не нашёл в себе мужества пуститься в путь по незнакомым улицам под этим дождём. Очень тихо он вернулся к подножию лестницы, потом опустился на первую ступеньку, упёршись локтями в колени и положив голову на руки, и тихо заплакал.

В конце ужина Сина Марнис вновь появилась в комнатке рядом с кухней, но обнаружила там только свою маму, которая плакала, в то время как там, в зале, синьоры смеялись.

- Он ушёл? – спросила она удивлённо.

Тётка Марта кивнула головой, не глядя на неё. Сина, задумавшись, устремила взгляд в пустоту, потом вздохнула:

- Бедняга…

- Смотри, - сказала ей мать, не сдерживая больше слёз. – Он привёз тебе апельсины…

- О, прекрасно! – воскликнула Сина радостно. Она прижала к себе несколько, и другой рукой захватила ещё, сколько смогла унести.

- Нет, только не туда! – отчаянно запротестовала мать.

Но Сина, передёрнув обнажёнными плечами, впорхнула в зал, провозглашая:

- Сицилийские апельсины! Сицилийские апельсины!