Сицилийские апельсины

LUIGI PIRANDELLO LUMIE DI SICILIA ЛУИДЖИ ПИРАНДЕЛЛО СИЦИЛИЙСКИЕ АПЕЛЬСИНЫ

- Терезина здесь?

Камердинер, с редкими волосами на гладком черепе, ещё только просовывающий руки в рукава сорочки, но уже нацепивший высокий воротник, изогнул густые брови, похожие на усы, - которые он словно передвинул с гладковыбритой верхней губы, чтобы не потерять, - и с головы до ног оглядел парня, стоявшего перед ним на лестничной площадке. Тот был крестьянского вида, с поднятым до ушей воротником грубой шинели, и с багровыми руками, покрасневшими от холода, в одной из которых он держал грязный мешок, а в другой, словно в противовес ему, - старый чемодан.

- Кто такая Терезина?

Парень сначала потряс головой, чтобы стряхнуть каплю с кончика носа, потом ответил:

- Терезина, певица.

- Вот как, - воскликнул камердинер с удивлённой и ироничной улыбкой, - Её вот так и зовут, просто Терезина? А ты кто будешь?

- Она здесь, или нет? – спросил парень, хмуря брови и задирая нос. – Скажите ей, что здесь Микуччио, и дайте мне войти.

- Но никого нет, - снова заявил камердинер, и улыбка остыла на его губах. – Синьора Сина Марнис ещё в театре и…

- Тётка Марта, в таком случае? – прервал его Микуччио.

- Ах, Вы родственник? В таком случае, это меняет дело… Никого нет. Она тоже в театре, Ваша тётя. Они сегодня поздно вернутся. Сегодня вечер в честь синьоры… И кем же она Вам приходится? Кузина, может быть?

Микуччио на мгновение смутился.

- Я не родственник,.. я Микуччио Бонавино, она меня знает… Я специально приехал из деревни.

Услышав этот ответ, камердинер, прежде всего, отказался от обращения к Микуччио на «вы», и вернулся к обращению на «ты»: он провёл его в тёмную комнатёнку возле кухни, где кто-то оглушительно храпел, и сказал:

- Сиди здесь. Сейчас принесу лампу.

Микуччио сначала посмотрел туда, откуда раздавался храп, но ничего не смог разглядеть, потом заглянул в кухню, где повар с помощью мальчика-посудомойщика готовил ужин. Смесь запахов от готовящихся блюд сразила Микуччио, вызвав почти головокружение: мало сказать, что он был голоден с утра - он ехал сюда по железной дороге всю ночь и целый день.

Камердинер принёс лампу, и та особа, что храпела за занавеской, проворчала сквозь сон:

- Кто там ещё?

- Эй, Дорина, вставай! – позвал камердинер, - Смотри, здесь сеньор Бонвичино…

- Бонавино, - поправил Микуччио, подняв вверх палец.

- Бонавино, Бонавино… Знакомый синьоры. Ты крепко спишь: звонят в дверь, а ты не слышишь… Я занят приготовлениями, и не могу всё делать один, понимаешь? Присматривать за поваром, который понятия не имеет, что за люди приедут…

Было слышно, как та, кого звали Дориной, громко зевнула, с удовольствием, до хруста в конечностях, потянулась, и лишь затем воскликнула вслед камердинеру, который уже удалился:

- Да ладно, ладно!

Микуччио улыбнулся и проследил взглядом через всё помещение, погружённое в полутьму, вплоть до большого ярко освещённого зала в глубине, где возвышался обеденный стол; он удивлённо созерцал его до тех пор, пока новый взрыв храпа за занавеской не отвлёк его.

Камердинер с полотенцем на сгибе руки ходил туда-сюда, ворча, то ли на Дорину, снова преспокойно уснувшую, то ли на повара, который был нанят, должно быть, специально на этот вечер и докучал ему постоянными расспросами. Микуччио из осторожности, чтобы не раздосадовать его ещё больше, придержал про себя те вопросы, что приходили ему на ум. Он мог бы сказать или же каким-то образом дать понять этому камердинеру, что он жених Терезины, но не хотел этого делать, сам не зная, почему. Разве, возможно, потому, что этот камердинер тогда должен был бы обращаться к нему, к Микуччио, как к хозяину, как если бы он был непринуждённый и элегантный синьор, хотя и без фрака; и Микуччио не мог победить смущения от одной только мысли об этом. В какой-то момент он, однако, не удержался и спросил:

- Извините… этот дом, он чей?

- Наш, пока мы здесь, - не задумываясь ответил камердинер.

И Микуччио осталось только схватиться за голову.

Чёрт возьми, так это правда! Вот ведь поймала удачу. Ну и дела. Этот камердинер, что сам казался большим синьором, повар и мальчик-посудомойщик, эта Дорина, что всё ещё там храпела: вся прислуга принадлежала Терезине… Кто бы мог подумать?

Он снова мысленно видел жалкий, убогий, мрачный чердак, там, в Мессине, где Терезина жила с матерью… Пять лет назад на том далёком чердаке, если бы не он, мать и дочь умерли бы с голоду. И он, именно он, открыл этот клад – голос Терезины!

Она пела всегда, под любой случайной крышей, не ведая, каким сокровищем обладает: пела назло обидам и оскорблениям, пела, чтобы не думать о нищете и бедах, а он всегда, как мог, стремился поддержать её, не смотря на враждебность своих родных, особенно матери. Мог ли он оставить Терезину тогда, после смерти её отца? Бросить её только потому, что у неё не было ничего, в то время как он, худо-бедно, имел место флейтиста в городском оркестре? И чего бы стоило тогда его сердце?