Ситтин (СИ)

— То-то его лечащий врач офигеет, — рассмеялся Грен. — Ну, так ему и надо. Мне кажется, он до сих пор в недоумении оттого, что ты на свои деньги лечишь какого-то японского бродягу.

— Ну, не на свои.

— Врач-то об этом не знает. Что, кстати, с протезом глаза?

— Как только снимут гипс. И еще пара месяцев адаптации, если Гинко не взвоет раньше.

— Ему не нравится у нас?

— Ему очень нравится у нас. Что его смущает. Понимаешь, по меркам его обыденной жизни то, как он живет сейчас — это роскошь, не всякому аристократу доступная. Все базовые потребности удовлетворяются мгновенно — вкусная сытная еда, комфортное место для сна и работы, хорошее лечение, прекрасный климат, удобная одежда. Мы сегодня заехали за обувью для него, ему же нужны хорошие трекинговые ботинки. Так он почти испугался возможности выбора.

— Это плата за двадцать лет его работы в Ямато. Я скажу ему. А разве в Японии климат хуже здешнего?

— Экстремальнее. Оползни часто, туманы в горах, летом жара и насекомые, зимой — дожди и снег.

— Да, снега мы здесь не дождемся. А оползней сколько угодно.

— Южнее. Тут — почти нет, другие почвы. И грунт хорошо укрепляют деревьями. Я обещала показать ему секвойи.

— И мне покажи. Я не видел.

— Да и я сама не видела. Тами говорит, если ехать в Редвуд с дорожником, вместо пяти часов дорога сокращается до часа.

— Тогда тем более поедем вместе. Ты спрашивала Йодзу про тех, кто придет к нам умирать?

— Да. Он, правда, сомневается, но я уверена. Говорит, тело надо уложить в камин, а там пламя само все сделает.

— Ну, в наш камин можно уложить бизона, — рассмеялся Грен. — Сомневается-сомневается, а предусмотрел.

— Это не он. Это Хаору.

— Вот уж кто о смерти помнит постоянно. Ты заметила, у Тами и у Тави камины меньше нашего?

— У них и дома меньше. Когда создавали ситтин, у кого-то разыгралось воображение, — мечтательно вздохнула Туу-Тикки.

— Или включилось соображение, — возразил Грен. — Мне слабо верится, что десять лет назад Первый Дом не умел создавать ситтины, а два года назад вдруг научился.

— Может, дело в Хаору? — спросила Туу-Тикки. — Наш дом несет на себе его отпечаток, магия ситтина отмечена его силой. На остальных домах он не запечатлился.

— Храм Смерти, — пробормотал Грен. — И мы как ее предстоящие. Как же мы детей-то в таком доме растить будем?

— Ну откуда у нас дети? — вздохнула Туу-Тикки. — Знаешь, перестало болеть.

Грен поцеловал ее в волосы.

— Должно было перестать. Какие-нибудь дети у нас непременно будут. Приемные, конечно, но велика ли разница? Пойдем в дом. Смотри, Кай уже наелся.

========== 10 ==========

— «Поколение дворников и сторожей потеряло друг друга в просторах бесконечной земли…» — пела Туу-Тикки.

Грен слушал, отмечая, что когда она поет, голос у нее куда ниже обычного; что играет она хорошо и уверенно — интересно, она училась все время, что его не было? Отметил для себя, что стоит спросить про «поколение дворников» — что это значит и о чем это все.

Дом был почти пуст: Гинко на целый день отправился в Первый Дом, Кай — на Клеа, коты ушли в сад. На молоденьком мандарине свила гнездо какая-то птица, и Грен понадеялся, что коты не спугнут ее. Надо будет что-нибудь придумать к тому времени, как в гнезде появятся птенцы.

— Пробирает, — признался Грен, когда Туу-Тикки замолчала. — Про отцов — особенно.

— А я-то всегда думала, что эта песня очень сильно привязана к восьмидесятым, — покачала головой Туу-Тикки. — Тогда в СССР было уголовное преследование за тунеядство — если мужчина официально нигде не работал, его могли посадить. Многие музыканты, поэты и художники устраивались на такие низкооплачиваемые работы, вроде сторожа сутки через трое, чтобы и числиться где-то, и было время для своих проектов.

— А женщины? — Грену стало интересно.

— Они могли быть просто домохозяйками. Но это редко практиковалось — зарплата мужа редко покрывала нужды семьи, а пособия на детей то ли были совсем небольшими, то ли их не было, я не знаю. Мне в восемьдесят девятом всего семнадцать исполнилось.

Грен прикинул возраст Туу-Тикки. Получалось, ей сейчас сорок три или сорок четыре. Говорить о своем открытии вслух он не стал, да и значения оно не имело.

— Тот, кто написал эту песню, старше тебя?

— Да, на поколение. Не знаю точно, на сколько. Но я очень его люблю — и как поэта, и как музыканта. Просто у него такие, чисто гитарные — только ранние песни.

— Дашь мне послушать поздние?

— Да ты слышал — «Девушки танцуют одни», «Трамонтана».

— А, точно. «Афанасий Никитин буги» — совершенно безумная штука. Но «Маша и медведь» вполне годится, чтобы ее петь под гитару.

— Наверное. Понимаешь, я так привыкла к оригинальному исполнению, что мне все время не хватает остальных инструментов. Спеть тебе еще?

— Конечно. Ты очень хорошо играешь. Много репетировала?

— Тут простой аккомпанемент. Не то чтобы три аккорда, но не особо больше. Я теперь могу спеть все, что хотела спеть в юности. А вот сыграть могу не все.

— У тебя потрясающий голос. Я и не думал, что когда ты начнешь петь, у тебя окажется такое роскошное контральто. Редкий тембр.