Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985

Власть завладела языком аналогично тому, как прежде завладела целостностью мира. Только утратив всякую непосредственную связь с этой целостностью, язык может стать основой для информации. Информация – это поэзия власти (антипоэзия охранителей порядка), это растиражированная фальсификация того, что есть на самом деле. Поэзию же, напротив, следует понимать как непосредственное общение в действительности и реальное изменение этой действительности. Она есть освобождённый язык, язык, вновь обретающий своё изобилие, и, разрывая оковы знака, разом возвращающий себе слова, музыку, крики, движения, живопись, математику, факты. Поэзия относится, таким образом, к сфере наивысшего изобилия, которое в условиях текущей общественно-экономической формации позволяет проживать и изменять жизнь. Вряд ли нужно уточнять, что отношения поэзии и её материальной основы в обществе являются не односторонним подчинением, а взаимосвязью.

Идея заново обрести поэзию может смешиваться с идеей заново изобрести революцию, что наглядно подтверждают отдельные периоды мексиканской, кубинской и конголезской революций. Складывается впечатление, что если во время периодов революции массы достигают поэзии своим действием, то в промежутках между ними водоворот поэтических исканий остаётся единственным местом, где продолжает жить революция в своей целостности, как невоплощённая, но близкая возможность, тень недостающего героя. Так что названное выше «поэтическими исканиями» становится делом трудным, опасным, и, во всяком случае, совершенно ненадёжным (по сути, оно представляет собой совокупность действий, почти невозможных в эту эпоху). Надёжным может быть лишь то, что перестало быть поэтическими исканиями эпохи, – её признанная и дозволенная суррогатная поэзия. Таким образом, если сюрреализм, когда он штурмом шёл на репрессивные порядки культуры и повседневности, мог честно называть своим оружием «поэзию, при необходимости без поэм»², то для СИ сегодня речь идёт о поэзии, с необходимостью без поэм. И всё, что мы говорим о поэзии, не имеет ни малейшего отношения к этим запоздалым реакционным попыткам нового стиха, даже если они равняются и не на самые старые образцы формального модернизма. Задача воплощённой поэзии в том, чтобы одновременно создавать события и их язык, неразрывно, – и никак не меньше.

Для всех закрытых языков – будь то жаргон неформальных молодёжных групп или язык, вырабатываемый для внутреннего пользования сегодняшними авангардистами на этапе поиска себя и самоопределения; или те, что в прежние времена, воплотившись в объективно существующую поэтическую продукцию, именовали себя “trobar clus”³ или “dolce stil nuovo”⁴, – для всех них целью, в итоге достигнутой, были ясность и непосредственность в общении, взаимном узнавании, единении. Но подобные начинания существуют лишь в очень узких кругах, всячески обособленных. И все события, которые им удавалось организовать, все для себя же устраиваемые торжества были обречены происходить в узком кругу. Одной из революционных задач и является объединение в союз этих разрозненных собраний, советов по общению, чтобы торжественно установить повсюду прямое общение, которому не придётся уже вновь прибегать к вражеским средствам (то есть к языку власти), и которое сможет менять мир согласно собственным стремлениям.

Речь не о том, чтобы поставить поэзию на службу революции, но напротив, поставить революцию на службу поэзии. Только так революция не предаст собственных целей. Мы не повторим ошибки сюрреалистов, присягнувших революции ровно тогда, когда её уже не стало. Связанный с памятью о неполной и быстро поверженной революции, сюрреализм быстро превратился в реформацию спектакля, критику лишь текущей его формы, осуществляемую внутри господствующей организации спектакля. Сюрреалисты, видимо, забыли, что власть навязывает и то, как понимать все внутренние улучшения и нововведения в спектакле, ведь ключ к их прочтению у неё в руках.