Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985

Всякая революция зарождалась в поэзии и делалась преж-де всего силами поэзии. Этот феномен ускользнул и продолжает ускользать от теоретиков революции – действительно, его невозможно осознать, если руководствоваться старым пониманием революции или поэзии – но контрреволюционные силы, как правило, его замечали. Поэзия там, где она существует, внушает им страх; они всеми силами стараются изгнать её демонов, и в ход идёт всё: от костров до монографий по стилистике. Момент действительной поэзии, которая «свободно располагает временем», всякий раз стремится переориентировать согласно собственным целям всё единство нашего мира, включая и будущее. И пока он длится, его требования бескомпромиссны. Он возвращает в игру все не оплаченные историей счета. Фурье и Панчо Вилья⁵, Лотреамон и астурийские «динамитьерос»⁶ – чьи последователи изобретают сегодня новые формы стачки⁷ – кронштадтские и кильские⁸ матросы и все, кто готовится по всему миру, с нашим участием или без, к битве за долгую революцию, являются также и посланниками новой поэзии.

Поэзия как пустующее место со всё большей и большей очевидностью становится антиматерией общества потребления, потому что не является материей, поддающейся потреблению (исходя из сегодняшних критериев потребляемого объекта: его равнозначности для каждого из пассивной массы разъединённых потребителей). Поэзия – ничто, когда её цитируют, единственное, что можно с ней делать, это détournement, вновь вводить её в игру. Знакомство со старой поэзией – всего лишь занятие для университетов, вскрывающее истинную сущность всей университетской мысли. История поэзии в этом смысле – не более чем бегство от поэзии истории, если понимать под этим термином не зрелищную историю правителей, а историю повседневной жизни и возможностей её освобождения; историю каждой индивидуальной жизни, её осуществления.

Следует устранить всякую двусмысленность в отношении роли «сохранителей» старой поэзии, увеличивающих её распространение по мере того, как государство, руководствуясь своими мотивами, побеждает безграмотность. Эти люди являют собой лишь частный случай хранителей любого музейного искусства. Поэзия тоннами отправляется на хранение по всему миру. Но нет в мире ни места, ни мига, ни людей, чтобы её воскресить, сообщать друг другу, пользоваться ей. Разумеется, всё это возможно лишь посредством détournement; поскольку восприятие старой поэзии изменилось вследствие как утраты, так и приобретения некоторых знаний; и поскольку в каждый удачный для возвращения старой поэзии момент одно то, что это произойдёт в контексте определённых событий, наделит её совершенно новыми смыслами. Но главное, что ситуация, в которой поэзия возможна, уже не повторит ни одного поэтического провала прошлого (понимая под провалом то, что вписывается в историю поэзии в перевёрнутом виде, как успех и нерукотворный памятник). Она стремится к общению и к возможности обрести самостоятельность, свою собственную поэзию.

Но информационисты – пока их прямые современники, специалисты по археологии поэзии, восстанавливают звучание избранных старых стихов, начитывая их на грампластинки для широкой публики, доведённой до новой безграмотности силами современного спектакля, – решили дать бой всему «многословию» свободы, чтобы попросту передавать приказы. Идеологи автоматизации открыто стремятся к созданию автоматической теоретической мысли путём закрепления определений и исключения переменных как из жизни, так и из языка. Но пока они буксуют на каждом шагу! К примеру, машинные переводчики, уже обещающие стандартизацию информации в планетарных масштабах, а заодно и информационистскую ревизию всей прежней культуры, подчиняются заранее прописанным в них программам, от которых неизбежно ускользнёт любое новое значение слова, равно как и диалектическая многозначность его прежних значений. Таким образом, и сама жизнь языка – с которой связано любое продвижение теоретического осмысления: «Идеи совершенствуются. И смысл употребляемых слов играет здесь не последнюю роль»⁹, – оказывается изгнанной из механизированного поля официальной информации, но в то же время свободная мысль может объединиться, чтобы организованно уйти в подполье, недосягаемое для информационистской полиции и её методов. Поиски не допускающих разночтения знаков и способов мгновенной бинарной классификации идут настолько в духе существующей власти, что их ожидает та же критика. Даже в своих бредовых выступлениях теоретики информационизма предстают неуклюжими, но дипломированными предвестниками выбранного ими будущего, того самого, которое и создают господствующие силы современного общества: укрепления кибернетического государства. Они – вассалы всех сюзеренов выстраиваемого сегодня технического феодализма. И паясничают они не от простодушия – они все королевские шуты.