Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985

12. Смелость и изобретательность Коммуны должна оцениваться не мерками нашего времени, но с позиций политических, интеллектуальных и нравственных установок своего времени, с точки зрения единства всех идей, безжалостно уничтоженных Коммуной. Учитывая глубокую солидарность идей (правых и левых), существующих в данный момент, мы можем ожидать аналогичной изобретательности от социального взрыва в наши дни.

13. Социальная война, одним из эпизодов которой была Коммуна, продолжается и в наши дни (хотя видимые условия её значительно изменились). В задаче «сделать сознательными бессознательные тенденции Коммуны» ещё не сказано последнее слово.

14. На протяжении практически двадцати лет во Франции существовал консенсус между левыми христианами и сталинистами (в память об их национальном антигерманском фронте) о наличии элементов национального беспорядка и оскорблённого патриотизма в Коммуне. (Современная сталинистская позиция гласит, что «французский народ просил о лучшем управлении» и был доведён до отчаянных мер предательством со стороны космополитического правого крыла буржуазии.) Чтобы опровергнуть эту ханжескую галиматью, достаточно учесть роль, которую сыграли иностранцы, приехавшие бороться за Коммуну; Коммуна была неизбежной битвой, кульминацией действий «нашей партии» в Европе с 1848 года, как говорил Маркс⁹.

18 марта 1962

Дебор, Котаньи и Ванейгем

“All the King’s men”

В каждой битве за упразднение или сохранение нынешнего отчуждения проблема языка занимает центральное место; и она является неотделимой частью самого поля боя. Язык окружает нас постоянно, как загазованный воздух. Что бы там ни думали разные остряки, слова не играют в игры. Они не занимаются любовью, как полагал Бретон, разве только в мечтах. Они работают на господствующее устройство жизни. B то же время их труд не автоматизирован; к несчастью для специалистов по теории информации, слова не являются «носителями информации» сами по себе; в них проявляются силы, способные расстроить все расчёты. Слова состоят с властью в отношениях, подобных тем, какие могут выстраиваться между пролетариатом (как в классическом, так и в современном значении термина) и властью. Востребованные ею почти постоянно, на полный рабочий день, во всех своих смыслах и всей бессмыслице, они всё равно остаются некоторым образом чуждыми ей.

Власть выдаёт им исключительно фальшивые паспорта; заставляет их предъявлять пропуск, указывает им место на производстве (где многие из них, очевидно, перерабатывают); и в некотором смысле подписывает их зарплатную ведомость. Стоит признать всю серьёзность позиции Шалтая-Болтая из произведения Кэрролла, когда он говорит об употреблении слов: «Вопрос в том, кто из нас хозяин. Вот в чём вопрос!»¹ И дальше он, этакий социальный патерналист, отмечает, что платит двойную ставку тем словам, которые использует часто. Вспомним также явление словесной непокорности: как слова сбегают, оказывают открытое сопротивление, что проявилось во всей новой литературе (от Бодлера до дадаистов и Джойса) как симптом революционного кризиса единства общества.

То, к чему отсылает управляемый властью язык, никогда не совпадает с подлинным жизненным опытом. В этом и коренится возможность всеохватного протеста. Неразбериха в регламентации языка уже достигла такого уровня, что предписываемые государством средства общения не могут утаить свою лживую и надувательскую сущность. Напрасно зарождающаяся власть кибернетики силится загнать язык под контроль своих машин, так, чтобы впредь всё общение сводилось лишь к передаче информации. Даже на её территории видно сопротивление, и мы вправе считать электронную музыку попыткой – разумеется, неоднозначной и ограниченной, – переворота властных отношений и подчинения машин нуждам языка. Но сопротивление куда глобальнее, куда радикальнее. Оно отвергает всякую одностороннюю «коммуникацию», хоть в классическом искусстве, хоть в современном информационизме. Оно призывает к общению, разрушающему любую обособленную власть. Там, где есть общение, нет государства.

Власть живёт краденым. Она ничего не создаёт, только рекуперирует. Если бы власть создавала значение слов, то не было бы поэзии, одна полезная «информация». Мы никогда не смогли бы протестовать в языке, любое неповиновение стало бы внешним к нему, чисто леттристским. Однако что такое поэзия, как не революционный акт языка, неотделимый сам по себе от революционных событий мировой истории или личной истории человека?