Сиваш

Бесконечные ограды из крупных и мелких булыжников поросли жесткими кустиками, вечные, непроницаемые; лишь кое-где темнели забранные железной ставней низкие, у самой земли, окна — лавчонки, мастерские ремесленников; нет ворот, — зачем они в этом древнем, тихом мире? Кружащегося по улочкам ослика с корзинами разгрузят и возле калитки. Во всем какая-то простейшая честность. Вздымалась легкая, прозрачная пыль. Как вчера в поезде, Олег блаженно успокоился. В приоткрытой калитке виднелся во дворике домик с галереей, девочка-татарка с длинными, веревочками, косами, с маленькими руками — пальцы окрашены в желтый цвет, — с ножками в желтых кожанцах, в пестром кафтане и в шароварах спускалась с лестницы… Словно приснилась. Здесь женщины — либо девочки, либо старухи, нет середины, как нет ее ни в чем… Нынче до конца дня он должен решить, что делать.

«Гейша» докатилась до крутого обрыва в Собачью балку, наполненную белыми домиками с красными черепичными крышами, сарайчиками, ящиками, тропинками и беснующимися собаками. Олег похолодел: обрыв, тупик!

Пришлось по тем же кривым, путаным улочкам выбираться на знакомые улицы, в наполненный отчаявшимися людьми пустой город.

Обернувшись, хозяин «гейши» пристально умными глазками всмотрелся в Олега, думалось, увидел его насквозь, со всеми его неясными мыслями, и вдруг, остановив лошадку, начал что-то говорить. Наконец Олег понял. Если офицер хочет покинуть Крым, то нужно ехать на берег: там лодки и хорошие люди — рыбаки; он, хозяин «гейши», за плату отвезет и познакомит с человеком, который покажет другого человека, а тот «знает рыбак»; многие умные офицеры благополучно переплывали в рыбачьих лодках «к большевик»…

— К большевикам? — по-кадиловски грозно переспросил Олег.

Татарин кивнул, закрыл глаза, пошевелил губами. Умные офицеры, сказал он, хорошо заплатили, а платить надо много, потому что провожатые тоже рискуют.

Все так же грозно Олег спросил, много ли офицеров обращалось к хозяину «гейши», тот сложил ладони, потом выставил мизинец.

— Десять… один… — Лукаво сморщился. — Большевик — можно, большевик — добрый…

Олег мгновенно взмок. Понял, что татарин говорит правду. Мир как-то вдруг покачнулся. Да, очевидно, власть красных над миллионами умов огромна. Поэтому и сокрушили самые сильные войска. Таинственна и непонятна эта власть. Укрепляется час от часу, магнетически притягивает к себе. Некоторые профессора признали большевиков, есть офицеры, которые служат в Москве у красных. И Чичерин у них, бывший дворянин. Несомненно, те «десять» действительно перешли к красным.

Но почему перешли? Что означает этот шаг? Утомление, безразличие к своей судьбе? Может, слабость и трусость? Может, это вынужденное? Возможно, бездумная мудрость, вера в счастливый исход, в какую-то помощь судьбы, а может, и мудрость опытных людей. Пусть бы кто-нибудь из них рассказал, что думал, когда садился в лодку… Он, Олег, много ли, мало, но воевал против красных, как теперь перейдет к ним?

— Не твое дело, старик! И не очень откровенничай. Не то в контрразведку попадешь! — сказал смелому хозяину «гейши».

За несколько тысяч рублей Олег в одиночестве пообедал. У дверей ресторана старушка в черном предложила два прошлогодних яблока из крошечной, как у Красной шапочки, корзинки. Купил для матери. Потом зашел за билетом на Вертинского.

Вечером в сияющем электрическими огнями зале на миг показалось, что он в варьете «Аквариум» на Каменноостровском. Та же публика, те же монокли, дамы, старушки; только молодые люди в английских френчах. Олег одиноко бродил по фойе, стоял у двери. Мимо глаз проплывали голые плечи и руки. Волновал аромат тончайших французских духов. Никто не кричал, не грозился повесить. Зал сдержанно, празднично шумел, как когда-то в Петрограде. Почти те же имена на сцене, и первое из них — Вертинский.

Седые, в черных платьях, старушки заметно трясли головами, хотя и старались держать их высоко. Где сыновья, зятья? Стройные, юные, захваченные вихрем, может быть, ненужной борьбы, — что будет с ними завтра, этой ночью? Кто виноват в случившемся, кто навел затмение на мир, почему он перевернулся? Почему их привычки, понятия, традиции вдруг вызывают презрение, насмешку обыкновенных людей? Прежде, казалось, почтительные, эти люди теперь, уверенные и дерзкие, с презрением относятся к дворянскому классу, с гневом толкают его в могилу и с насмешечками, — дескать, к богу в рай вас, людей обреченных, не имеющих никаких идеалов, всех вас, бежавших из Москвы, из Петрограда, из имений — старых генералов, чиновников всех рангов и ведомств, ваших жен и детей, навек привязанных к вам нянюшек; купцов, нотариусов, биржевых маклеров, лавочников, светских дам, певиц, сановников — всех напуганных революцией.