Сиваш

Нервы у публики напряжены. Плеском аплодисментов публика встретила высокого, стройного красавца с удлиненным лицом, в шутовском костюме — Вертинского. На нем были короткая куртка из белого атласа с черными пуговицами, с развернутым гармошкой воротником, узкие, обтягивающие длинные ноги, штаны, лакированные туфли. Что-то печальное и изломанное было во всем облике этого человека. Туманные, пугающие слова романса обволакивали мозг: «Где-то воет буря, а я грущу в шести зеркалах из-за маленькой глупой женщины…»

Зачем это, к чему сейчас эти глупые зеркала? Олег вспоминал пародию — певали в Петрограде: «Любовь — это те же дрова, они так друг на друга похожи. Только разница в том, что любовь дешева, а дрова ее втрое дороже…» Усмехнулся. Все же грусть о лиловом негре, маленьком креольчике и рыдания о «деточке», кокаином распятой на мокрых бульварах Москвы, царапали сердце.

Артист не пел свои романсы, а говорил их и движениями рук, пальцев, глаз, дрожанием век, неожиданной вибрацией голоса гипнотизировал публику. Слова о белых акациях — вот они за стеной, на улице, — о могильно пахнущих ладаном пальцах и хризантемах странным образом волновали, хоть и были неприятны Олегу. Он аплодировал ожесточенно, даже с какой-то злобой, а когда артист щемяще тихо произнес: «Скоро все мы отправимся к господу богу на бал», — Олег прошептал: «Сволочь…»

Артист начал говорить известную свою песню о павших юнкерах, о ненужных жертвах («Напрасно начатой нами войны», — мысленно добавил Олег). В зале послышались всхлипывания. Кто-то, вероятно мужчина, крякнул хрипло, грубо, будто подавился. Но артист был неумолим; он спрашивал юнкеров, нежных юношей в серых шинелях: «Кто заставил вас стрелять, какая сила бросила на штыки, и вы гибнете, гибнете?» Никто в зале не мог ответить. Это — рок, может быть, рука разгневанного бога; расплата за века жестокого владычества. Отцы терпкого поели, у деток оскомина. Но почему ему, Олегу, пропадать сейчас, отвечать за зверства Слащева? К горлу подкатилась судорога. Подавленный плач одних и истерические рыдания других заглушали голос артиста. Но голос звучал где-то внутри, распирал сердце. Не помня себя, Олег вскочил, беззвучно крича: «Довольно!»

В низком поклоне артист уже отступал к кулисам, а музыка тянула последний аккорд. Рыдания мгновенно кончились: после короткой паузы раздались аплодисменты, зал постепенно пришел в себя…

Ночь, как обычно, была звездная. На Пушкинской оживленно, яркие фонари. Екатерининская сверкала; через стеклянные двери и большие окна увеселительных заведений слышалась музыка. Как и вчера, люди одурманивались табаком, вином, едой, видом полуголых женщин, — что называется, прожигали жизнь.

Когда Олег проходил мимо темной громады кафедрального собора, в голову стукнуло: не жить! Олег усмехнулся: нет! Хочется насладиться обыкновенной жизнью, сытостью желудка, красотой земли, спокойствием неба. Он и женщины еще не знал.

7

Утром Олег проснулся, открыл глаза — у кровати стоял ослепительно свежий Кадилов. Сверкали зубы, новенький английский френч, синие галифе, блестящие, с высокими голенищами, лакированные сапоги. Весел, красив. Пропел:

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!.. Сказал Яше, что у меня заразная болезнь… Приехал по поручению, а скоро — навсегда!

Вот ведь какой — Кадилов: грубоват, нагловат, однако с ним веселее.

У кухарки давние запасы кофе, но не стали ждать, пока смелется на ручной мельнице, позавтракали в кафе «Чашка чая» и пошли в сад. Дорогой, возле собора, Кадилов локтем показал на дом через улицу, закатил глаза:

— Архиереев… У него славненькая племянница, сил нет, просто кошечка!..

В саду, несмотря на ранний час, бродили кучки только что приплывших из Новороссийска офицеров, томившихся теперь от безделья и отсутствия денег, — слонялись, посвистывали нагайками.

— Марковцы, — сказал Кадилов. — Прибывают и прибывают. Все злые. Слушай новость, Оля: в Новороссийске полный разгром, земля кончилась. Посмотри на мой френч: корабль вез туда обмундирование и повернул к нам. Оттуда бегут, лезут на пароходы — кто в Турцию, кто сюда…

Спустились к Салгиру, — еще не пересох, сели на поваленное дерево. Олег спросил, что в Джанкое. Кадилов ответил, что Слащев доволен концом истории с орловцами. Между прочим, кончается и сам Слащев. Из Новороссийска приехал Деникин. Он в Феодосии, на корабле. Ясно, все беды свалят на Антошу, но и Яшу от крови не отмыть.

— Что же теперь?

Со смутной надеждой, что теперь Кадилов все иначе поймет и оценит, Олег рассказал о татарине-извозчике, о рыбачьих лодках, которые перевозят на материк, — честно это или нет?

Глаза Кадилова холодно блеснули.

— Нечестно! И глупо с твоей стороны! — Кадилов постучал пальцем по своему погону: — Пока «товарищи» не призна́ют вот это и… нашу честь, я… я буду уничтожать!

— Черт его знает, как тут понять. Ничего никому не известно. Слухи, легенды. Но все-таки подумай: начали с Корниловым тысячи две офицеров, не более. А потом уже принудительно, по мобилизации. Я сам попал вот так. А в Красной Армии, говорят, служат десятки тысяч различного звания…