Сиваш

Кадилов тряхнул головой.

— И греки, и скифы, я слышал, любили женщин, Оля, не красней… черт его знает, что случится с нами: убьют, умрешь от тифа, от холеры, потонешь в море. Зачем же, черт его возьми, терять время? Эхма, Оля! Алай-булай — крымские песни! Впереди люди красные, сзади море синее, некуда податься белому офицеру. Если не удержимся в Крыму, все пропадем, придавят, как паразитов. — Кадилов улыбнулся: — Наслаждайся, пока жив! Не красней, младенец!

8

Матвею не удалось убежать. После разгрома орловской колонны, дав коням отдохнуть, двинулся по самой глухой дороге. Задремал… Приснилась Строгановка, высокий берег Сиваша и красный флаг — почему-то над его хатой. Снилась и Лиза, одетая в длинное платье, как в городе, — участвовала в представлении в строгановской школе. Валом валил народ, было хорошо… И вдруг стали стрелять… Очнулся Матвей от топота копыт, позади верхами скакали двое в зеленых гимнастерках, в фуражках с красными околышами. Матвей ударил по лошадям, но было поздно. За спиной грянул выстрел, послышалась ругань:

— Стой, зараза вшивая!

И вот опять Матвей в обозе, опять бесконечная дорога…

Матвей погонял лошадей и думал.

Надеялся, что господа недолго повластвуют в Крыму. Красная Армия соберется с силами, пойдет в наступление — господа попрыгают, поскачут и будут сдаваться. Но разгоралась весна, красные с севера не шли. А белых войск в Крыму вдруг стало очень много. Вчера в синем весеннем небе появилось пять с двойными крыльями аэропланов. Кружились над Симферополем, сели возле завода, называвшегося «Анатра». Летчики в высоких, до колен, зашнурованных кожаных чулках, все красавцы…

Корабли с белыми войсками подходят один за другим. На скорое возвращение в Строгановку теперь не надейся, Матвей.

Обоз погнали в Евпаторию — потребовались подводы к прибытию большого парохода. «В море выстираю рубаху», — думал Матвей дорогой. Ранним утром катил пустой обоз по свежей, весенней степи. Впереди ласково засинело море — длинная полоса разделяла зазеленевшую землю и чистое небо. Корабль туманно маячил версты за две от пологого желтого берега. Корабль уже разгружался, привез донцов, вернее остатки донского корпуса. Казак с конем не расстается, казаку конь себя дороже, сам голодает, а лошадь сыта. Но сейчас донцы приплыли без лошадей. Всё растеряли, и сами еле живы. По мелкой воде их свозили на берег в лодках, умерших в пути — в один склад, больных — отдельно. Здоровые с мешками за плечами выпрыгивали из лодок на песок, бешено злые, на все готовые. Иные плакали от тоски, другие во весь голос душевно крыли Деникина, генеральный штаб и своих казачьих генералов.

На широких улицах Евпатории замелькали ярко-красные лампасы, околыши — все, что осталось от казацкой красы. Это были счастливцы: не потеряли в бегстве переметной сумы, не заразились тифом.

Больных выносили из лодок, складывали пока на теплый песочек. Грязные, оборванные, с запавшими невидящими глазами, весь день валялись на загаженных пристанях, стонали. Иные, придя в сознание, уползали на главные светлые улицы, сидели на пешеходных плитах под стенами домов, просили хлеба. Сгорая в тифу, падали головой на каменные ступени, выставляли в небо серые, с безумными глазами лица. До чего дошли донцы — осетерники, балычники!

А в двух шагах, за большими окнами ресторана, гремела музыка, пир горой. Между столами летали верткие татары-лакеи, подавали офицерам белые булки, шоколад, жареное, вареное, сладкое и кислое, шашлыки и чебуреки. Пахло виноградным вином.

Матвей видел, как умирали люди, а господам до этого дела нет. «Чтоб вы провалились, с такими порядками, с такой бандитской жизнью, волки проклятые, не люди, — думал Матвей. — Нет, так не годится, ваши благородия! Пируйте напоследок, будет и расплата».

Ночью подводчики свезли мертвых за город — к большой яме в степи. Потом лошади отдыхали, а Матвей спал. С полудня взяли больных. Санитары в двуколках с крестами повезли в городские сараи заразных. А подводчики положили в брички — везти по селам — покалеченных и незаразных.

Матвею достались двое. Один, полусонный, заросший редкой, светлой бороденкой, с мутноватыми глазами, болел грудью, неделю не ел, до крайности отощал. Лег на солому в бричке, укрылся шинелью, папаху на ухо и затих. Под голову ему Матвей подложил мешок. Другой был с перебитыми ногами, босой. Штаны с лампасами внизу распороты по шву и завернуты. Ноги выше колен схвачены дощечками, перебинтованы. Сапоги привязаны к вещевому мешку. Этот — уже немолодой, тронутый сединой, курчавый — казачина смотрел яростно, рот под табачными усами то и дело перекашивался — то ли от жгучей боли, то ли от крайней злости. Матвей легко поднял его с земли и вместе с сапогами и мешком посадил в бричку, сам осторожно примостился у его перебитых ног.

Тихо, без кнута, ехал по степи — на Саки. Дунул прохладный ветер, солнце пригрело. Пахнуло травой и пылью; казак с перебитыми ногами чихнул, как выстрелил, хрипло попросил:

— Закурить не дашь ли, брат?

Матвей молча протянул ему кисет и, услышав «Благодарствую, брат», усмехнулся: