Сиваш

— Ну и как признала комиссия — долго ли простоит этот вал? — с интересом спросил Матвей.

Хозяин махнул рукой:

— Сто лет простоит! Ихней речи я не понял — «бульен, вальен». А выпили четыре кринки холодненького из погреба, честь честью расплатились: «Мерси, мусье», беляк-офицер похлопал меня по плечу: «Ну, хозяин, спасибо, славное молоко, господам понравилось. Расти коровок, хозяйствуй. За этим валом ты как у Христа за пазухой! Большевики никогда его не возьмут. Таких укреплении еще не было ни в одну войну, вечные укрепления». А на что мне этот вал? На белых я уже и смотреть не могу. Думаешь, они не берут? И постои вот тут! — хозяин провел рукой по горлу. — И всех корми, всем дай.

Матвея удивил хуторянин: не бедняк, побогаче среднего, а поди ж ты, и он ругает белых! А было время — по-другому говорил. Значит, и вправду скоро белым конец. Но вал! Через него только птица по воздуху перелетит, живой человек через него не переберется. Что ни шаг — пулемет, орудия, окопы. Сплошь колючие заграждения, да еще ров. И во рву и за рвом опять заграждения, блиндажи. Хоть десять армий пускай — всех перебьют, уложат. Снарядов, патронов у белых хватает, заграница по морю подает.

Матвей забыл о конях, сидел на камне, чертил землю концом кнута. Красная Армия подойдет, а дальше что? Не пролезут пальцы в крымскую бутылку — ухватить гада. «Вот ведь какая выпала судьба — жить на самом стыке, — думал Матвей. — И сейчас этот вал преграждает мне жизнь, нет хода через него бедняцкой судьбе. А ведь сам камни возил, помогал укреплять!»

Возле Строгановки Матвея догнал на легких дрожках Соловей. Выехал чуть вперед, обернувшись, крикнул:

— Никак Матвей! Вот и ладно. А я уж думал, что ты ноги протянул. Вот что, Матвей, скажи дочке, чтоб вернулась. Ведь это что такое! Последний раз говорю!

— И я тебе в последний, — гневно ответил Матвей. — Она сама над собой хозяйка, ты не купил ее у меня!

Соловей сузил глазки.

— Значит, по-старому? Значит, не хочешь прощения? Так!

— Соловей Григорьевич, не грозися, — поднял палец Матвей.

— И ты голос не подымай, сила за мной, — обрезал Соловей. — Не сделаешь, как я велю, то вот тебе мое крайнее слово: на ветер пущу! Разметаю все твое хозяйство! Всех вас задавлю!

— Посмотрим, — хмуро ответил Матвей.

3

Лето и осень Врангель — черный барон — метался в Приднепровье как волк — хозяин степей, смело вгрызался в пшеничные районы, рвал добычу.

А дело складывалось для него худо. Польша хотела выйти из войны с Советами. Он, Врангель, в битве с красными оставался один на один. Красные накапливали силы, замышляли отрезать его от крымских перешейков с тем, чтобы в степях раздавить. В конце сентября в Харьков прибыл командующий новым фронтом Фрунзе, тот, который поверг заносчивого Колчака.

Что же делать? Бить, бить, громить красных по частям, чтобы сорвать их замысел. Нет, Врангель не позволит — красные не отрежут его от спасительных перешейков, от крымской крепости, и не заставят уйти в Крым. В день приезда их командующего в Харьков Врангель ударил на восток, будто хотел вырваться на Дон и Кубань.

Сам же между тем призывал, умолял правительства Франции и Польши — ради бога! — не мириться с Советами, продолжать войну; предлагал даже объединить польские и белые войска, и пусть объединенными силами командует французский генерал, допустим Манжен. Он, Врангель, обрушится не на Дон и Кубань — рванет на запад, на правобережье Днепра, чтобы обняться с польским паном Пилсудским.

Ехали к фронту новые формирования красных. Красноармейцы в теплушках говорили: «Ну и хитрый же этот черненький зверь!»

То на севере, то на востоке красным приходилось туго. Но бойцы говорили: «От неудачи красный не плачет!» И вслух читали в газетке стихи:

Красный чинно отступает,
Сам резервов поджидает,
Сжал в руке приклад…

А по жилами дорог к фронту буйно бежала горячая кровь республики. Шли и ехали на Врангеля дивизии морские, донские, сибирские, туркестанские — стрелковые, кавалерийские. Шли коммунистические полки, интернациональные бригады, командные курсы из Москвы, Питера, Харькова, Киева. Рабочий, если сам не уходил на фронт, отдавал бойцу свой паек, свою осьмушку хлеба, молотом стучал без отдыха — ковал меч на белогвардейскую голову. Работница день и ночь шила шинели, гимнастерки; приладив карман, клала душевную записку неизвестному бойцу-герою. Патроны и снаряды, мыло и спирт для госпиталей — все отгружалось для фронта.

Сам Ильич, хоть и болен, поехал на кожевенный завод к кожевникам, просил выделать побольше кож, чтобы сшить ботинки для бойцов и десять тысяч кожаных костюмов для красных командиров. Позвал ученых в Кремль, советовались, думали о Сиваше: каковы его броды? Дал согласие перекинуть армию Буденного с утихшего Польского фронта на Крымский — конники уже идут, идут через всю Украину… Единый из миллионов уст вырывается — раскатывается по городам и селам от океана до моря — громовой гул: «Смерть Врангелю!»

Врангель слышит, у него заходится сердце, и еще отчаяннее его войска кидаются в бой.

* * *