Сивилла

   По дороге туда Сивилла размышляла о смерти. Как ее учили в церкви, смерть – всего лишь начало. Это было не вполне понятно. Бабушка рассказывала ей, что в один прекрасный день Иисус придет и поднимет из могил тех, кто любил его. Тогда, говорила бабушка, она и Сивилла будут вечно вместе в этом новом мире.

   Дядя Роджер и тетя Хэтти подвели Сивиллу к остальным членам семьи: матери, отцу, тете Кларе и ее мужу, Аните и Элле (двухлетней) и, конечно, дедушке. Они молча стояли рядом под низким висконсинским небом, метрах в трех от бабушкиной могилы. Стоял холодный ветреный апрельский день.

   Возле могилы положили серый металлический гроб, украшенный гирляндами цветов. Священник стал возле него.

   – И увидел я новое небо, – начал он, – и новую землю… И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего… И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое.

   Сивилла видела не металлический гроб, не цветы и не людей; видела она Мэри, свою канадскую бабушку, которая вышла замуж за уроженца Уиллоу-Корнерса и пере ехала жить сюда. Чуждая людям его церкви, она была вынуждена подчиняться ему. Она любила читать, но он запретил ей это делать, заявив: «Все, кроме истины, есть ложь». Он полагал, что истиной являются лишь религиозные писания.

   Сивилла видела свою бабушку в длинных юбках, в высоких ботинках, с седыми волосами, с небольшими голубыми глазами, с теплой приветливой улыбкой.

   Слышала Сивилла не слова священника, а мягкий голос бабушки, говорящей: «Все в порядке, Хэтти», – когда мать указывала дочке: «Сивилла, ты не должна садиться на бабушкину постель».

   Большущая постель бабушки была высокой и мягкой. Сивилла валялась на ней, как хотела. Потом бабушка подхватывала ее на руки, укачивала или просто говорила: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Когда она была с бабушкой, не было никаких криков. Дом, находившийся тут же, внизу, казался далеким-далеким – воспоминанием, о котором лучше забыть.

   Сивилла показывала бабушке свои рисунки, а бабушка говорила: «Чудесно» – и вешала их на стену. Возле окна у бабушки стоял большой ящик, в котором она хранила – специально для Сивиллы – кучу журналов, и в каждом из них странички для детей. Она позволяла Сивилле разрисовывать картинки, и Сивилла все раскрашивала точно, нигде не вылезала за линии. Бабушке нравилось, как Сивилла это делает.

   Бабушка давала Сивилле передвигать стол и не говорила, что Сивилла все делает неправильно. Если Сивилла делала что-нибудь неправильно, бабушка все равно на нее не сердилась. Сивилла могла рассказывать ей обо всем, только просила: «Ты не скажешь маме, правда?» Бабушка отвечала: «Я никогда не расскажу Хэтти то, что слышу от тебя». И не рассказывала.

   В лесу, через который Сивилла ходила с бабушкой на речку, были цветы… Но тут священник как раз сказал:

   – …И поскольку Всемогущему Господу угодно было позволить сестре нашей Мэри Дорсетт уснуть вечным сном, мы предаем ее тело земле.

   Уснуть. Ее бабушка спала. Теперь они больше не пойдут к реке. Останутся только цветы – одни цветы, без бабушки и без Сивиллы.

   – …Землей рожденных предадим земле, из праха вышедшие в прах обратятся, в надежде на воскресение милостью Иисуса Христа, Господа нашего…

   Ветер овевал отца Сивиллы и ее дядю Роджера, молча стоявших в печали. Ее тетю Клару, заламывающую руки и истерично стонущую. Всех этих ставших взрослыми детей, утративших мать. Ветер заглушал тихие стоны дедушки. Сивилла одиноко стояла с сухими глазами, у нее сжималось горло, грудь тяжело вздымалась, а пальцы онемели и стали непослушными.

   Ветер был холодный. Казалось, что он голубой как лед, с коричневыми крапинками. Все холодное – это не любовь. Любовь теплая. Любовь – это бабушка. Любовь предается земле.

   Внезапно проглянувший луч солнца блеснул на поверхности металлического гроба и мгновенно разогнал серость дня. Гроб держали мужчины, которые явились сюда, чтобы сделать ужасную вещь. Они подняли гроб и стали опускать его. Сантиметр за сантиметром, секунда за секундой они заталкивали бабушку все глубже и глубже в землю. Они хоронили любовь.

   Теперь уже плакали все, но глаза Сивиллы оставались сухими. Сухими, как выжженный мир, простиравшийся перед ней. Мир, в котором никто не говорил: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Мир без человека, который мог ее выслушать, когда она пыталась заговорить. Мир без любви.

   Охваченная сильными эмоциями, Сивилла вдруг обнаружила, что движется вперед. Поначалу это были один-два медленных шажка, за которыми последовали другие, более быстрые шаги в направлении цветочных венков над опущенным гробом. Она оказалась возле могилы. Тело ее готово было прыгнуть туда и навсегда воссоединиться с бабушкой.

   И тогда чья-то рука быстрым резким движением ухватила ее за плечо. Эта сдерживающая рука тащила ее, оттаскивала от могилы, от ее бабушки.

   Ветер взвыл. Небо потемнело. Все исчезло.