Скальпель и автомат

Я растерялась, галдели все. Один раненый вылез из теплушки, видно, его лихорадило: «Ребята! Тише вы! Братцы! Есть у нас начальство?» «Есть! Есть!» Все посмотрели на меня и сомкнулись вокруг: злые, голодные, заросшие щетиной, вшивые, червивые, готовые на все. «Да не гляди! Она не виновата! Хотя тебя, дочка, дали нам в начальники. Не робей, мы тебе поможем, смелее! Ребята! Выбирай комитет!» Из шумящей толпы несколько человек окружили меня. Две косички ленточкой затянуты, в глазах испуг. «Идем к начальнику станции, нам вперед ведь надо? Пусть скорее отправляют». Раненые расступились, пропуская комитет.

На станции нас встретили холодно: «Начальник станции не принимает!» Комитетчики отстранили железнодорожника, и мы вошли в кабинет. «Вы нас отправите?» «Нет! Немецкие разъезды отрезали путь! Приказа о продвижении нет!» Сзади несколько озлобленных голосов: «Вешай предателей! Жги станцию! Голодом хотите задушить?» Это подействовало сразу. Побледневший начальник станции, кивая головой, заговорил: «Отправляю! Отправляю! По теплушкам, товарищи!» «Черт тебе товарищ!»

Начальник станции выскочил на улицу и махнул машинисту рукой, эшелон медленно тронулся. Мы садились на ходу. Утром остановились на полустанке. Около эшелона, на переезде стояли три подводы, груженные мешками с зерном. Возчики ушли на станцию, а раненые прыгают из теплушек, развязали мешки, захватывают пригоршнями зерно, сыпят в рот, в карманы, рассыпают по земле. Запоздавшие толкают первых, рвут мешки, иные из-под ног захватывают зерно с песком и с хрустом жуют. Напирают сзади, кто-то споткнулся о ползающего раненого, повалился — куча мала, крик раненых от боли. Со станции вышли — начальника станции нет, спрятался. Телефонная связь работает хорошо. Комитетчики развели по вагонам раненых, жующих зерно. А в задних вагонах крик, шум, выстрелы. Да что же это такое? Оружие только у меня. Мысли самые страшные. Бегу, смотрю — стеной стоят раненые, а напротив у барака майор с пистолетом. «Что у вас, ребятки?» «Корову хотели съесть, она вот здесь паслась. Выскочил майор, вот тот», — пряча глаза, сказал молоденький солдат с рыжеватым пушком вместо усов и с гипсом на руке. Раненые обступили майора со всех сторон, спотыкаясь о плетни бахчевых, что росли перед бараком.

Очень я растерялась, не смогла вовремя распорядиться, слишком неожиданно было для меня, что этот красный толстый майор поднял руку с оружием на моих небритых, голодных, безоружных, беззащитных героев Сталинграда.

— Ребята! По теплушкам, отправляемся!

Но раненые подступают к майору, тесня его за барак, зло глядя на него. «Не троньте его! Поехали, защитники мои!» Звенит мой голос, а рукой машу машинисту. Тот и сам понял.

Гудок! Раненые задвигались, хватают из-под ног камни, зеленые бахчевые, и каждый старается попасть в майора, и только тогда поворачиваются и бегут к теплушкам. Я уже около майора. В голосе обида и злоба. По вагонам!

Теплушки медленно двигаются, раненые залезают в вагоны, жуют зерно. Догнала средний вагон, цепкие руки помогли мне встать. Примостилась на нарах. Комитетчик старается развеселить (я понимаю, это для меня): «Нет, подумайте, братцы! Подбегает этот с рукой, раненый, и хочет от коровы кусок откусить, но корова против! У нее хозяин! А другой раненый с одной рукой, хвать ее за вымя — молока захотел! Ну, кто же выдержит?» Хохот в вагоне. Раненые устраиваются поудобней и затихают. Сижу, печально думаю, прижалась головой к столбу. Стемнело, в вагоне тепло. Перед глазами родной город, дом, мама. Громкий крик: «За Родину! За Сталинград! Ура!» Дико закричал раненый. Кто-то поддержал: «Ур-ра!» Страшно меня испугали. Все всполошились, кто-то свалился с нар, разноголосое «ура!» раздалось со всех сторон.

Раненые проснулись. «Спите! Спите спокойно, братики!» — громко говорю, помогая в темноте забраться на нары упавшему. Его частое горячее дыхание напоминает об осложнении при нагноении ран. «Вы офицер?» «Нет, старшина взвода! Испить бы водицы…» Выпив кружку воды, улегся. Вода кончилась. В приоткрытую дверь теплушки просунулась голова. Помогла взобраться санитару Лукьянченко. «Что тут кричали?» — задыхаясь от быстрого бега за теплушками, спросил он. «В атаку ходили, температурят».

Вечером в памятный день 12 августа эшелон замедлил ход и остановился вплотную с санлетучкой. Это Баскунчак. Раненые повеселели, их встречало население — первая ласточка. Расспросы: не видали ли родственников, мужей, братьев? Бородатые, радостные жуют хлеб, пьют чай, курят, смеются и поругиваются. Медленно просачиваются на санобработку. Тяжелых носят на носилках (много очень тяжелых) после перевязки в комфортабельный санпоезд. С объемистой папкой историй болезней иду к начальнику санлетучки. «Вы начальник эшелона?» — недоверчиво смотрит он поверх очков. Посмотрев документы, объявил: «Вы видите — раненых не хватает». «Видно, отстали по дороге, тяжело им было!» — дипломатично говорю я. «А вы где были? Растеряли… За это отвечать надо». «Так точно!» — и скорее к теплушкам.