Скандал столетия

Чтоб рассказать о невероятной реальности одной только Мексики, мне пришлось бы написать многие тома. Проведя там почти двадцать лет, я мог бы проводить целые часы, как столько раз делывал там, за созерцанием миски с прыгающими бобами. Благодушные националисты объяснили мне, что это происходит оттого, что там внутри имеется еще живая личинка, но мне это объяснение представляется очень уж убогим: чудо не в том, что бобы прыгают оттого, что внутри у них личинка, а в том, что у них внутри – личинка, позволяющая прыгать. Еще одно диковинное впечатление я получил от аксолотля[18]. Хулио Кортасар в одном рассказе вспоминает, как увидел это существо в парижском Саду растений, когда пришел в тамошний небольшой зверинец посмотреть на львов. Но проходя мимо аквариумов и мельком взглянув на обычных рыб, неожиданно заметил аксолотля. «И замер перед ним на целый час, а потом ушел, уже ничего больше не в силах видеть». Нечто подобное случилось и со мной в Патцкуаро[19], только застыл я не на час, а на целый вечер, да еще потом несколько раз возвращался туда. Однако куда сильней, чем само это чудо природы, поразило меня объявление на дверях дома: «Продается аксолотлевый сироп».

Эта невероятная реальность достигает своей максимальной плотности на Карибах, которые, строго говоря, тянутся в одну сторону до самого юга Соединенных Штатов, а в другую – до Бразилии. Вы не думайте, что это бред экспансиониста: нет-нет, Карибы – это не только географическое понятие, как полагают географы, но и культурное, причем очень однородное, пространство.

Там, на Карибах, первобытные верования и магические обряды, возникшие задолго до открытия американского континента, присоединились к разнообразию иных культур, так что в последующие годы возник волшебный синкретизм, оказавшийся неиссякаемо плодородным и невероятно интересным в художественном отношении. Африканский вклад в него был и насильственным, и возмутительным, но поистине благословенным. И на этом мировом перекрестке выковалось ощущение свободы без границ, реальность, не знающая ни Бога, ни закона, реальность, в которой каждый чувствовал, что волен делать все, что захочет, не ведая никаких препон, реальность, где лесные разбойники поутру просыпались королями, дезертиры – флотоводцами, проститутки – губернаторшами. И – наоборот.

Я родился и вырос на Карибах. Я знаю их все досконально, я изучил страну за страной, остров за островом – и оттого, наверно, проистекает разочарованное сознание, что ни со мной не может произойти, ни сам я не в силах буду сделать ничего более удивительного, чем реальность этого края. И самое большее, что мне доступно, – это переложить ее на язык поэзии, но ни в одной моей книге нет ни единой строчки, которая не брала бы начало в действительности. Одно из таких переложений – стигма поросячьего хвостика, столь тревожившая род Буэндиа из «Ста лет одиночества». Я мог бы выбрать любой другой образ, но думал в ту пору, что у страха произвести на свет ребенка с поросячьим хвостиком – наименьшие шансы совпасть с реальностью. Тем не менее, когда книга обрела какую-то известность, в разных частях обеих Америк зазвучали признания мужчин и женщин, имевших нечто подобное этому хвостику. В Барранкилье какой-то молодой человек написал в газету, что, мол, родился и жил с этим и никому об этом не говорил, пока не прочел «Сто лет…». А его объяснение выглядело еще диковинней, чем его хвостик: «Никогда об этом не говорил, потому что стыдился, но теперь, прочтя роман и послушав людей, которые его прочитали, понял, что это – вполне естественно». Вскоре после этого один читатель прислал мне фотографию девочки из Сеула, столицы Южной Кореи, – девочка эта тоже родилась с хвостиком. Вопреки тому, о чем я думал, когда сочинял, кореянке его отрезали, а она выжила.