Скандал столетия

И до сих пор волнующий меня образ этой женщины – одно из очень немногих воспоминаний, окрашенных в тона светлой ностальгии, об этом грешном городе, где было возможно почти все, кроме любви. Потому-то я и сказал однажды, что быть молодым в Боготе того времени – истинный героизм со стороны моей и ровесников моих. Самым разнузданным развлечением тогда было в воскресенье сесть в трамвай с голубыми стеклами и за пять сентаво безостановочно кружить по городу от площади Боливара до проспекта Чили, проводя в вагоне пустые томительные воскресные вечера, которые, казалось, тащат за собой нескончаемую вереницу других таких же. И во время этого странствия по заколдованному кругу я был занят лишь тем, что книжку за книжкой читал стихи, стихи, стихи, желая, быть может, чтобы на каждый квартал приходился свой катрен, читал до тех пор, пока в неизбывной мороси не зажигались первые городские огни, а потом начинал обход сумрачных кафе, ища добрую душу, которая проявит милосердие и поговорит со мной об этих только что прочитанных мною стихах, стихах, стихах. Порою находил кого-нибудь – неизменно мужчину, – и мы сидели за полночь, пили кофе, и докуривали хабарики собственных же недокуренных сигарет, и говорили о стихах, стихах, стихах, покуда в остальной части мироздания человечество занималось любовью.

Однажды вечером, когда я возвращался с моих одиноких поэтических фестивалей, впервые произошло со мной нечто, достойное рассказа. На одной из остановок северной зоны в трамвай вошел фавн. Я не оговорился – фавн. По словарю Королевской испанской академии – «второстепенное божество лесов и полей». Всякий раз, перечитывая это убогое определение, я жалею, что его автора не было в тот вечер в том трамвае, куда вошел фавн из плоти и крови. Он был одет в соответствии с требованиями времени, на манер сеньора министра иностранных дел, возвращающегося с церемонии похорон, но природу его выдавали бычьи рожки и козлиная борода и копыта, тщательно спрятанные под полосатыми брюками. В воздухе повеяло только ему присущим ароматом, но никто бы, наверно, не угадал, что это запах лаванды, потому, скорей всего, что тот же словарь отвергает слово «лаванда» как галлицизм, предлагая вместо него наше исконное «espliego».

Из всех друзей о подобных вещах я рассказывал только Альваро Мутису, ибо они ему нравились, хоть он и не верил в них, и Гонсало Мальярино, ибо он знал, что это – правда, пусть и не вполне чистая. Как-то раз мы трое заметили на паперти церкви Святого Франциска женщину, которая торговала игрушечными черепахами, с пугающей естественностью двигавшими головами. Гонсало Мальярино спросил – они пластмассовые или живые, и получил ответ:

– Пластмассовые, но живые.

Однако в тот вечер, когда в трамвае я встретил фавна, ни того, ни другого моего друга дома не оказалось, а я буквально задыхался от желания рассказать эту историю кому-нибудь. И написал рассказ – рассказ о фавне в трамвае, – и послал по почте в воскресное приложение «Эль Тьемпо», редактор коего, дон Хайме Посада, так никогда его и не напечатал. Единственный сохранившийся экземпляр 9 апреля 1948 года, в день «Боготасо»[28], сгорел в пансионе, где я жил, и тем самым отечественная история оказала услугу сразу двоим – мне и колумбийской словесности.

Я не мог не вспомнить все это, читая очаровательную книгу, только что изданную Гонсало Мальярино в Боготе. Мы с Гонсало вместе учились на юридическом факультете Национального университета, но сидели не столько на лекциях, сколько в кафетерии, где избавлялись от морока кодексов и уложений, читая друг другу стихи, стихи, стихи из обширной сокровищницы мировой поэзии. После занятий он отправлялся домой, а стоявший под эвкалиптами дом его был просторен и спокоен. А я шел в свой убогий и мрачный пансион на улице Флориана, где проводил время среди друзей с побережья, среди книг, взятых почитать, а по субботам – на шумных и бурных вечеринках. Мне никогда и в голову не приходило спросить, чем, черт возьми, занят Гонсало Мальярино в свободные часы, что делает он, когда я кружу по городу в трамвае, читая стихи, стихи, стихи. Мне потребовалось тридцать лет, чтобы узнать это благодаря его чудесной книжке, где он так тепло и человечно открывает нам вторую половину своей жизни в те времена.

21 октября 1981 года, «Эль Паис», Мадрид

«Дорожные истории»

Много лет назад белым днем я ловил такси в самом центре Мехико и вдруг увидел одно, однако останавливать его не стал: мне показалось, что рядом с водителем сидит пассажир. Когда оно подъехало ближе, я понял, что стал жертвой оптического обмана: такси было свободно.