Скарабей

Марципан был провинциалом. Он не знал, что такое «Лефортово» и «Кукуй», но с Миллером был готов ехать, куда и когда угодно. Он забыл про Рекса, сбегал в питомник, никому ничего не объясняя, переоделся и вернулся на проходную. Они тотчас же вышли за ворота. Миллер быстро поймал такси. И через полчаса друзья были в Лефортове. Всю дорогу артист рассказывал юному другу о Москве. Это было интересней любой экскурсии. Они ехали через центр, и Миллер показывал ему то, что было знакомо и дорого ему самому.

– Это Большой театр, – сказал он, кивнув на белое здание с колоннами. – В сорок первом туда угодила бомба. Целый угол рухнул. Спектакль отменили. Я чуть не плакал от горя, потому что обожал оперу. Я был чувствительным подростком. Мечтал о сцене. Каждый вечер ходил в театр. Во МХАТ, в Малый, но, чаще всего, в Большой. В Большой театр меня пускали бесплатно. Мама работала там костюмершей. Одевала балетных, жаловалась на миманс…

Миллер пояснил, что «миманс» – это растолстевшие балерины, недовольные судьбой и оттого, обидчивые, капризные. Они изображают на сцене толпу.

– А вот – Колонный зал, – Миллер показал рукой на бледно-зелёное здание, стоящее в начале Пушкинской улицы. – Здесь я смолоду вкалывал на ёлках. Играл поначалу зверей. Потом мне доверили Бабу Ягу, Лешего. Мечтал учиться на актёра, но не пришлось. Моего отца, Иоганна Миллера, перед войной репрессировали, как немца. Он был слесарем на заводе АМО. Маму сразу уволили. Большой театр тогда был не просто театр! Мама не смогла жить без отца и без театра. Она заболела сердцем и умерла. В твоём возрасте я тоже был сиротой. Сам зарабатывал на жизнь. Служил рабочим по сцене, статистом, играл «кушать подано». Потом понемногу стал сниматься, вырвался в «первачи». Но так и остался самоучкой, – грустно усмехнулся Миллер, прекрасно осознавая, что при его заработках и славе, такое заявление – не более чем кокетство.

Марципан улыбнулся и покачал головой. Он понимал, что артист шутит.

– Рядом с Большим театром, заметил серый дом с башенками? Это ЦУМ – бывший «Мосторг», бывший «Мюр и Мерелиз». В конце двадцатых годов там скупали золото. Можно было продать кольцо и на вырученные купить что-нибудь важное – парусиновые тапочки, например, или немного икры. Я появился на свет слабым. Чтоб выходить меня, мама отнесла в скупку бусы, серьги, колечки. Всё, что у неё было. Каждое утро к нам приходила молочница, с парным молоком. Это молоко сохранило мне жизнь. В Москве до войны были молочницы. Потом куда-то исчезли…

Миллер на минуту умолк, погрустнел, видно вспомнил что-то из своего детства. Но вдруг лицо его преобразилось, посветлело.

– Видишь чёрный памятник в начале Страстного бульвара? Это «наше всё», – гордо произнёс он, вытянув вперёд руку с указательным пальцем. – Пушкин! Раньше от стоял на Тверском, а теперь…– и прочёл, вытянув руку вперёд:

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Марципан засмеялся от радости. Ему показалось, что Миллер не случайно прочёл именно эти стихи, как будто хотел намекнуть, что в жизни его юного друга всё плохое закончилось и отныне будет только хорошее. Что именно Марципан понятия не имел, но чувствовал, что так и будет.

В Лефортове они зашли в маленькое, ничем не примечательное кафе, съели по паре масляных чебуреков и похлебали острого харчо. В супе было столько красного перца, что Марципан проглотил его с большим трудом, из уважения к звезде. Зато Миллер ел этот кошмарный суп и покрякивал от удовольствия.

– Хорош, ох, хорош! – приговаривал он. – Супец Лефортовский, фирменный – «Харчо «вырви глаз»! Люблю Немецкую слободу. Не хочу быть банальным, но это моя малая Родина. Здесь у меня расправляются крылья, а душа и тело приходят в гармонию друг с другом, – доверительно сообщил артист. – Здесь я не плюгавый гаденький бес, а высокий белозубый блондин, я – Зигфрид, и меня любят девушки! – Миллер был в ударе. Он много шутил, смеялся, подмигивал Марципану, похлопывал его по спине. Они быстро подружились.

Отобедав, пошли гулять по набережным реки Яузы, и Миллер рассказал своему молодому другу о Немецкой слободе. Марципан с удивлением узнал, что слово «немец» означает не что иное, как – немой. Со времён Ивана Грозного в Московию из Германии, Швейцарии, Франции хлынули немцы. Химики, фармацевты, часовщики, купцы и просто искатели счастья. Они оседали в стольном граде, строили дома, женились, открывали своё дело. А ещё везли сюда свой заморский товар, не платя никаких пошлин. При отце Петра Великого, царе Алексее Михайловиче, немцы почти полностью завладели московским рынком. Тогда наши купцы почесали бороды, да и накляузничали царю-батюшке на такой беспредел. «Тишайший» разгневался на наглых иностранцев. Ввёл указом своим пошлины на немецкие товары, а самих иностранцев повелел выселить из Москвы на берега Яузы и ручья Кукуя, в отдельную «Немецкую слободу».