Скарамуш. Возвращение Скарамуша

– Значит, вы не придаете происхождению никакого значения?

– Никакого, сударыня, – иначе меня огорчило бы мое собственное.

На лице ее выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил ли ее бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрека не последовало. Госпожа де Плугастель только спросила:

– А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре?

– Никогда, сударыня. Я доволен.

– И вы никогда… никогда не сожалели, что не знали родительской любви?

Он рассмеялся, не принимая ее жалости, в которой не нуждался.

– Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что́ бы они из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал.

Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко покачала головой.

– Вам не откажешь в самоуверенности. Однако мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие возможности для молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам помочь, и если бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти очень далеко.

«О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию с такой же предательской миссией от имени королевы, с какой там находится господин де Плугастель, – подумал он. – Конечно, таким образом я достиг бы весьма высокого положения».

Вслух он ответил так, как требовала вежливость:

– Я благодарен вам, сударыня. Видите ли, поскольку я – за те идеалы, которые вам изложил, то не смог бы служить делу, препятствующему их воплощению в жизнь.

– Вас вводят в заблуждение предрассудки и личные обиды, Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры?

– Даже если бы то, что я называю идеалами, было бы предрассудками, разве честно с моей стороны идти против них, в то время как я их придерживаюсь?

– Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу сделать так много для того, чтобы ваши таланты нашли достойное применение! На службе у короля вы бы скоро преуспели. Подумайте об этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь еще побеседуем.

Он ответил с холодной вежливостью:

– Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью, я ужасно упрям.

– А кто же кривит душой сейчас?

– О, сударыня, неискренность такого рода никого не вводит в заблуждение.

И тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой нервозностью заявил, что ему пора возвращаться в Медон и по пути он завезет своего крестника на улицу Случая.

– Вы должны снова привезти его, Кантэн, – сказала графиня, когда они прощались.

– Возможно, как-нибудь, – туманно ответил господин де Керкадью и увлек за собой крестника.

В карете он напрямик спросил Андре-Луи, о чем говорила госпожа де Плугастель.

– Она была очень добра – славная женщина, – задумчиво сказал Андре-Луи.

– Черт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение о ней. Я спросил, что она тебе сказала.

– Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила о великих делах, которые я мог бы совершить, и любезно предложила помощь, если я возьмусь за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не стал ее обнадеживать.

– Понятно. А не говорила ли она что-нибудь еще?

Крестный сказал это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на него.

– А вы ожидали, что она скажет что-нибудь еще?

– О нет.

– В таком случае она оправдала ваши надежды.

– Как? О, тысяча чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно было понять, не ломая голову?

Господин де Керкадью ворчал всю дорогу до улицы Случая, или, во всяком случае, так показалось Андре-Луи. Наконец он умолк и сидел теперь в угрюмой задумчивости.

– Ты можешь вскоре заехать к нам в Медон, – сказал он Андре-Луи при расставании. – Но запомни, пожалуйста: если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, – никакой революционной политики!

Глава VII Политики

Как-то утром, в августе, Ле Шапелье появился в академии на улице Случая в сопровождении человека с необычной внешностью. Его исполинское телосложение и обезображенное лицо показались Андре-Луи знакомыми. Этому человеку было слегка за тридцать. Глаза у него были небольшие и ясные, скулы широкие, нос кривой, как будто сломанный ударом, а рот почти бесформенный из-за шрама (в детстве бык боднул его в лицо). Как будто этого было мало, чтобы сделать его наружность отталкивающей, лицо носило следы оспы. Одет он был небрежно: длинный алый камзол, доходивший почти до лодыжек, грязные панталоны из оленьей кожи и сапоги с отворотами. Ворот рубашки, не особенно чистой, распахнут, галстук полуразвязан, мускулистая шея полностью раскрыта и высится на мощных плечах как столб. В левой руке – трость, скорее походившая на дубину, к конусообразной шляпе прикреплена кокарда. У незнакомца был властный вид, крупная голова откинута назад, как будто он постоянно бросал вызов.

Ле Шапелье представил его Андре-Луи с большой серьезностью:

– Это господин Дантон, наш коллега-адвокат, председатель Клуба кордельеров, о котором вы, вероятно, слышали.