Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуринка двадцать девятая (СИ)

– Хорошо-о-о, любимая, чу́дно, хочь и чудно́! Будет сделано в течение нашего долгого-предолгого царствования, хорощо? А ешто якие у тебя чудны́е желания?

– Хорочё! Второе мое желание: зело хочу, чьтобы ты начал борьбу с курпурцией! Не на словах, а на деле!

По колонному залу взбежал, побежал, побежал, пробежал и добежал до жениха с невестой нецензурный ропот крепко задумавшихся думных боляр.

– Чудно́-о-о! Это тру-у-дно, о-о-очень тру-у-дно! – крепко задумавшись, произнес Горох. – Это невозможно, совершенно невозможно и в сказке без помощи и подсказки!

– Хи-хи! Я, я тебе, понимаешь, буду во всём помогать и всё-всё подсказывать, любимый! Хи-хи!

– Хорошо-о-о, любимая! Чу́дно! Будет сделано в течение нашего длинного-предлинного царствования, хочь и чудно́, хорочё? А третье чудно́е желание?

– Хорощо! Зело хощу, наконец, чьтобы ты передал мне оговоренное ранее приданое: пачку газет!

По колонному залу взлетел, полетел, полетел, пролетел раз, другой, третий и принялся швыдко летать кругами шквал крепкой ругани думных боляр, которые уже совершенно обо всем подумали.

– Чудно́, чрезвычайно чудно́! Хорошо, хорощо, хорочё, любимая! Как только возложим друг дружке на плечи погоны! Поторопись же, моя любимая!

– Хорошо, хорощо, хорочё, мой любимый! Чу́дно! Хи-хи!

И тутовона Екатерина с энтузиазизмом возложила на плечи Гороха полковничьи погоны навечно, а Горох на плечи Кати – подполковничьи навечно. И вот, егда́* Катя с Горохом были тем самым, наконец, повенчаны, монарх достал из-за пазухи мундира пачку газет и торжественно передал молодой жене. Молода жена борзо спрятала бесценное приданое в декольте. После энтого молодожены поцеловались. И ещежды поцеловались, и ешто, и ешто – прямо-таки прилипли друг к дружке.

Боляре, потрясенные происходящим и уже совершенно не способные ни о чем думать, подтянули остегны и вдруг громко-прегромко затопали ногами.

– Вах, шо это там ишшо за ши... шо... ша... шум? – вскричал дедушка Ващще Премудрый и спрыгнул с табурета, аки фельдмаршал с лорнета.

Шум, понимаешь, всё нарастал.

– Ой, мама! Чьто энто наша Катя с монархом друг с дружкой распаленно целуются на глазах у всех думных боляр, полных законного возмущения? – в задумчивости спрохал дедоха, зехнув в блюдце чрез плеко Иванушки.

– Чьто, чьто! – отвечает Иван. – Поженились наша Катя с монархом, вот и увлеченно целуются друг с дружкой на глазах у всех думных боляр, полных напрасного возмущения!

– Тьфу! Всё пропало! – дедишка так и сел на табурет, аки фельдмаршал на лорнет. – И о чем токмо энти думные, понимаешь, боляре думают!

– Ни о чем не думают: передумали обо всем!

– Вах, Иоганн!

– Вах, дедуган!

– М-да-а-а, Иоганн!

– М-да-а-а, дедуган!

– Шо скажешь, Иогаха?

– Да ни фигам, ёшкинам кошт!

– Скажу: не знаю, шо сказать! А ты шо скажешь, дедунь?

– И аз скажу: не знаю, шо сказать, Иоганн!

– И не говори!

– Одно токмо могу сказать!

– Що?

– Що Катю мы, Иоганн, потеряли! Однозначно!

– Однозначно?

– Однозначно! Двождызначно! Трождызначно! Пятидесятизначно!

– Да, дедушка?

– Да! Ах, какую деушку потеряли! Но цезарь Горох – какой фрукт, фрр, фрр! Ах нет, какой овощ! Ващще! Одним словом, какой прыткий, какой ловкий, какой несносный молодой ловелас! А представлялся совсем зеленым! Такую деушку из-под носа увел, ёшкин кот! Ах, чьтоб его за энто... за эвто... за этто...

– Чьто – за этто?

– Ах, чьтоб его за этто его же думные, понимаешь, боляре подвергли... подвергли... Тсс... тсс... Ка... ка...

– Чему подвергли? Ка... ка... консерватизму? Ка... ка... космополитизму? Ка... ка... конструктивизму?

– Ну ни фига-а-ам, ёшкинам кошт!

– Тсс... тсс... Подвергли ка... кас... каст... кастр... Ах, слово из головы выскочило!

– Остракизму?

– Да-да! Вот именно, остракизму! Подвергли остракизму! – облегченно закричал дедишка и защелкал пальцами.

– Вах! Вот этам да-а-ам, ёшкинам кошт!

– Фу, как эвто жестоко, дедичка! – Иван вскочил с табурета и замахал руками.

– Молчи, дурачара, а не то...

– Не могу молчать! Фу, как энто бесчеловечно с твоей стороны, дедичка!

– Предупреждаю во вторый раз: молчи, дурандай, а не то...

– А я тебе во вторый раз заявляю: не могу молчать! Фу, как эвто отвратительно с твоей стороны, дедичка!

– Предупреждаю, Иван, во третей раз: молчи, дурачина, а не то...

– А я тебе в третей раз заявляю: не могу молчать, ёшкина кошка! Фу, как энто с твоей стороны...

– Ах, чьтоб ты окаменел, дурачек! – в сердцах заорал дед и яростно защелкал пощупальцами, ерзая на табурете, как фельдмаршал на лорнете.

Иван токмо и успел выкрикнуть напосле́дках:

– ...Неучтиво! – и тут же окаменел, дурачек.

А дедичка впился глазами в блюдечко и зехает: Катенька с Горохом устали целоваться и разлепились. Катя достала из декольте пачку газет – и принялась их в восторге целовать!

Ну, эттого дед не смог так стерпеть – и этто... вскочил с табурета!

– Ах, пусть весь тираж сих газет горит синим пламенем, ёшкин кот! – в ярости завопил дедишка и защелкал пальцами.