Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

Ну, тутоцка братцы в кабаке испробовали квасца да выпробовали медца да пивца. Допробовались, аж охмелели, и зело опробовали* медца да пивца, но никоим образом не квасца. А мне захотелось испробовать ружьеца, дабы опробовать его алибо* шиш. Выскочил я во двор да запасся клочками газет из сортира. Парень я дюже запасливый, даже дюжо основательный: основательно запасся – все карманы штанов набил и ощо под штаны сунул да в штанины, ёшкина кошка, а ощо под бескозырку, за спину, за пазуху и в рукава впихнул немало! Утеплился так, що таперича никакой мороз мне не страшен, четыреждызначно!

А засим сел я на кобылку о тридцати девяти пежинах*, на свою тридцать девятую пежину, коя на хвосте, да и поехал в дубовую рощу дичь бить. А дорога моя пролегла через поле.

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (кажется – Бенедиктова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны следы старой битвы. Пегашка-то мне и го-го-говорит:

– И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! А вот чего-го: у меня поэтическое настроение! Четверостишие, понимаешь, вспомнила и хочу его-го, понимаешь, процитировать! Может быть, даже четырежды!

– О-го-го! И пера – о-го-го! – твоего?

– И-го-го!

– Вот это о-го-го, Пегаш!

– Ш-ш-ш, лучше не надо! – прошипел мой Внутренний Голос, злющий спросонья. – Ш-ш-ш!

– Нет, надо! – твердо изрек я. – Курица-помада!

– И-го-го! Тольки вот чего-го: я буду цитировать не совсем точно, на память. Ничего-го?

– Четырьмястишие – четырьмяжды да неточно? Лучше не надо, курица-помада! Ш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голос – а он энти неточности на дух не переносит.

– Нет, надо, надо, курица-помада! – твердо изрек я. – Хотя бы разок, однозначно!

– И-го-го! Ну так вот чего-го: «Восстало солнце на востоке. // Иван спешит в дремучий лес; // Пред ним открылся дол широкий // При блеске утренних небес. // Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле».

– Я же вам сообщ-щ-щал, що лучше не надо, курица-помада! – прошипел мой Нутрений Голосище. – Я же вам говорил: «Ш-ш-ш!»

– Ах, энто про меня четырьмястишие! Спасибо, Пегашенька, отличные стишки! – мягко изрек я. – Какой потрясающий, энергичный реализьмец, ёшкина кошка! Аз обомомлел! Кто накропал? Лермонтов?

Пегашка ужасно осерчала и промолчала, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:

– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак, курица-помада! Лучше поэзию надо знать! Жуковского не узнал! Скандал!

Пегашка обиженно промолчала, зато я презрительно прошипел моему Внутривеннему Голосарику:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани*, Гоша! Кыш-ш-ш!

Тут мой Унутренний Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:

– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее стишками! Надо подумать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней и пеши шли! Ш-ш-ш!

– Ты это к чему, Гоша?

– А к тому! Чьто-то мне подсказывает, Иван, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади! Кыш-ш-ш, кыш-ш-ш!

– И-го-го!

– Это ощо зачем?

– Щобы не выставляться напоказ!

– А шо?

– А вдруг впереди – засада, курица-помада?

– Ну и шо?

– Так, дребедень: всадник – чудеснейшая мишень!

– Не бойсь ничего: небось пронесет!

– Небось ни шиша не пронесет! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Лучше всё-таки перестраховаться и слезть с лошади!

– И-го-го!

– Да ты, Гошка, оказывается, перестраховщик!

– И-го-го! И-го-го!

– Чтой-то мне подсказывает, Иван, шо ты – дурак! Однозначно!

– И-го-го! И-го-го!

На энто я своему Унутреннему Голосишке отповедую:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, курица-помада!

– На чужой спине беремя легко! – бекнул* Унутренний Гомон и уго-гомонился.

А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!

– И-и-и-го-го-о-о!

Там, в лазоревых небесах – белогрудые облака; из-за облаков выглянула Смерть (ну, ты ее знаешь, описывать ее внешность излишне) да и кричит мне, помавая* лучащейся косой:

– Здорово, Ванёк! Давно я тебя поджидаю, миляга!

– Мы с вами не знакомы, мадам! – бурчу аз в ответ. – Так чьто поджидать меня вовсе не треба!

Тутытька из-за облаков выглянул якой-то пень – здоровенный, собака, и корнями вверх! – и орет мне, размахивая шевелящимися корешками:

– Здорово, Ваньша! А меня-то ты помнишь? Давно я тебя поджидаю, миляга!

– А ты чьто за пень? – бурчу аз в ответ. – И здоровенный, собака! Чьтой-то я тебя не упомню!

– А я – пенышко Древушка Смертушки, Иванушка! Из двадцать шестой закомурочки! Ну шо, теперича вспомнил?

– И-го-го!

– Вспомнил, вспомнил, ёшкина кошка! А здоровенный, собака! Здорово, здорово!

– И ты будь здоров, Ваня, но недолго! А мы тут со Смертушкою тебя заждались, понимаешь! Мы так долго мечтали об этой встрече! Ну, давай, беги к нам, дурашманчик, чик-чик!

– И-го-го!

– Ну нет, извините, миляги, мне некогда: впереди много дел!