Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)

– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована блаженная встреча, подумай сам, дурак!

А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду перестраховщиком, понимаешь!» – и для перестраховки, понимаешь, остановил Пегашку да и слез с лошади.

– И-го-го!

И толичко я с нея слез, как над головою моей – вжик! – пролетела пуля! Поверьте, повеяло запахом верной смерти! По энтому запашочку чую: небось оболочка у пули – медная, однозначно.

– А-а-апчхи!

М-да-а-а, не всякая пуля в кость, иная и в поле, а-а-апчхи!

Ну, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло – а ветром-то порох и сдуло!

– А-а-апчхи!

Аз вынул из пулеметной ленты второй патрон, вынул жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – а ветром-то порох вдругоредь сдуло!

– А-а-апчхи!

– Иван! – в возмущении гундит мой Унутренний Гундечик – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.

– Шо?

– Шо, шо! А-а-апчхи! Почему ты не можешь нормально засыпать порох в ружье?

– И-го-го!

– Почему, почему! Порох не того помола! А-а-апчхи!

– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Унутренний Гундишка. – А-а-апчхи! Как дальше жить с человеком, у которого порох не того помола?! Ох-ох-ох-ох-ох!

– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!

Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя пулями, вынутыми изо рта, да и приговариваю – а сам весь трепещу:

– И-эх, как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?

Унутренний Гундарий – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:

– А вон видишь впереди куст чертополоха?

– И-го-го!

– Вижу неплохо! Да черт ли там?

– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет, однозначно!

– Хорошо! – говорю. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, понимаешь! – и аз – р-р-раз! – и пиф-паф в куст из пращи! – Ну, куст, ващще трепещи!

– И-го-го!

– Ой, боже мой! Эй! Ай! Аб-броха! Уй, как мне плохо! Ну черт побери! – раздались истошные вопли.

Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и принялись швидко улепетывать. Мне чуть самому не стало плохо!

А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Не пущу!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за улепетывающими в погоню. Да куды там: за спасающими жизть не ускакать, понимаешь!

Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (несомненно – Кюхельбекера), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны здесь и там желтые кости. Пегайла-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:

– И-го-го! И-го-го! Ваньша!

– О-го-го! Пегайла заго-го... заго-го... заго-го-говорила, ёшкина кошка! Пегасик, тебе чего-го?

– И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня лирический бзик! Эпиграмму вспомянула и имею охоту ея продекламировать!

– О-го-го! Что, твою? Что, твоя?

– И-го-го! И-го-го!

– Вот это о-го-го, Пегаша!

– Ш-ш-ша! Энтого ощо недоставало! – прошипел мой Внутренний Голосишша. – Ш-ш-ша!

– Пегаха, давай! – твердо изрек я. – Аз – го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной, однозначно!

– И-го-го! И-го-го! Токма вот чего-го: я буду декламировать не корректно, а как придет на память. Ничего-го?

– Эпиграмму – не корректно? Энтого ощо недоставало! Ш-ш-ша! – прошипел мой Унутренний Голосишша – а он оплошавших, чертищ, на дух не переносит.

– Давай, давай, Пегаш-ш-ша! – твердо изрек я. – Неспеш-ш-ша! Аз жажду! Аз трепещу! Причем поневоле, ёшкина кошка!

– И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле. // Вдали всё пусто; здесь и там // Желтеют кости; по холмам // Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит...».

– Вах, я же предупреждал, щ-щ-що энтого ощ-щ-що недоставало! – прошипел мой Унутриутробный Голосишша. – Ш-ш-ша!

– Вот спасибоньки, Пегасенька! Сеньк ю! Ух, какие замечательные вирши! – мягко изрек я. – Какой впечатляющий, бодрый реализьмус! Энто про меня и про наше поле! Кто сымпровизировал? Жуковский?

Пегайла оскорбилась и вмиг дара речи лишилась, зато мой Унутриутробный Голосишша – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертищ, на дух не переносит – презрительно прошипел:

– Ш-ш-ша! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не определил, коркодил! Лапш-ш-ша! Гораздо больше такой большой поэзией надо увлекаться!

Пегайла оскорбленно хранила молчание, зато я презрительно прошипел моему Внутриутробному Голоску:

– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!

Тутовона мой Внутриутробный Голосища – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосище: