Сказ столетнего степняка

В то время документы имели силу закона, и никто не смел изменить даже букву на бумажке, подписанную представителем советской власти и скрепленную гербовой печатью. Милой снохе Баян пришлось столько мытарствовать, чтобы исправить одну нелепейшую ошибку в паспорте. Она родилась в далекой зимовке чабана, и отец приехал за документами через несколько недель. В конторе он радостно говорит, что дочь родилась в последний день второго месяца зимы. Секретарь сельского совета каким-то чудом записал в метрике фантастическую дату рождения – тридцатое февраля! И все! Баян окончила среднюю школу, получила паспорт, поступила в медучилище, получила диплом, военный билет как медсотрудник, работала в больнице, в поликлинике и нигде никто не задавался вопросом – а ведь тридцатого февраля не существует! Когда мой сын Айгали собрался жениться на ней, в ЗАГСе не захотели менять документ! Несмотря на все доводы молодоженов, им выдали свидетельство о браке с датой рождения тридцатого февраля. Документ советский, значит, изменению не подлежит! Да, все согласны, что нет тридцатого февраля, но документ есть документ!

И только после перестройки мне удалось добиться правды – документы наконец-то переделали и написали правильную дату – двадцать восьмое февраля.

И сын все время подтрунивал, мол, надо было записать двадцать девятое февраля, чтобы тратиться на подарки только раз в четыре года!

Шутка шуткой, но грозный пункт закона «Не положено!» не подлежал обжалованию. «Не положено!» – и все. После такого четкого ответа никто задавать вопросов не смел.

Но сын и сноха не унимались. Айгали обижался, Баян молча упрекала взглядом. Их можно было понять.

– Отец! – воскликнул однажды сын. – Неужели тебе безразлично, что твои дети и внуки ходят пешком? Ты же воевал, прошагал всю войну, проливал свою кровь, защищая Родину, нас. Думаю, ты заслуживаешь не одну, а десятки машин!

– Но я же не воевал ради машины!

– Воистину это так! Но раз государство дарит достойным ветеранам легковую машину, почему ты отказываешься получит свое?!

Сын кипел от негодования, а сноха молча слушала нас и только изредка кивала головой, слегка вздыхала, как бы раздувая огонь ярости мужа.

– Но ты же знаешь, что мне не положено, – привел я последний аргумент, чувствуя, что теряю позиции.

– Это еще с какой стороны посмотреть – положено или не положено! – вдруг вмешалась в разговор звонким голосом Баян. Я к ней относился, как к родной дочери – она была воспитана в лучших традициях казахской семьи, уважала и так заботливо ухаживала за нами. Трудяга необыкновенная. Мы не могли ее остановить во время работы – за что ни возьмется, не знает отдыха и покоя, пока не доведет до ума. Мать пятерых моих внуков, она заслуженно занимала свое почетное место в нашей семье. Вот из-за нее я был почти готов пройти медкомиссию и попросить этот неположенный мне «Запорожец».

– Да она говорит дело! – воспрял духом сын.

– Вот пожалуйста… хромой фронтовик из Тассу… получил же машину! – продолжала сноха. – А вы говорите, положено – не положено! А он-то… не на фронте закопал свою левую ногу! – возмущалась сноха.

– Да все знают об этом! Он после войны… спьяну попал в аварию на мотоцикле! – подхватил сын. – Прошло лет двадцать, очевидцев почти не осталось, и вот тебе – нашлись влиятельные родственники, тихо подделали документики и пожалуйста! Катается он на «Запорожце» и в ус не дует! А чем ты хуже? У тебя заслуг, да не простых, а кровных, перед матушкой родиной побольше будет! Ты же чуть Героем Советского Союза не стал! Тогда почему ты должен на старости лет ходить пешком?

– С другой стороны, кажется, вы тоже правы! – соглашался я. – Но что поделаешь, не положено!

– А вы только согласитесь идти на комиссию! Остальное наше дело! – с жаром воскликнул сын. – В наше время легко сделать так, что «не положено» станет «положено».

– И что ты имеешь ввиду?

– А мы нашли людей, готовых нам помочь! Вы просто покажитесь медкомиссии, а остальное они сами доведут до ума!

– Прекрати сейчас же! И не смей больше даже думать о таком! – отрезал я. – Я свою кровь на фронте по блату не проливал! И не буду по блату брать эту машину!

Айгали стиснул зубы и с трудом промолчал, но по его виду ясно было, что он хочет сказать: «Ну и дурак же ты, отец! Дураком жил, дураком и помрешь!»

Баян тихо всплакнула и начала убирать со стола. Айгали молча вышел.

Я остался один и предался тяжелым размышлениям, облокотившись на подушку из гусиных перин. «Позвольте хоть остаться честным перед памятью боевых товарищей!»

И вдруг, что странно, внутри меня заговорил Салим.

– Честность, говоришь? Так перед кем? Перед этой жестокой советской властью, которая потопила в крови нашу степь, уничтожила миллионы ни в чем не повинных людей?

– Может, совесть вождей не чиста, но кровь солдатская, пролитая на той войне, священна! – отвечал я ему про себя.

Как-то неловко было нам всем после этого разговора. Как бы ни старались сгладить все, какой-то осадок оставался. Особенно остро переживал Айгали, и каждый раз, как надо было куда-то ехать, тонко подкалывал.