Тот посмотрел на нее, дивясь не столько словам, как тону, каким были они сказаны, однако же встал с камня и выпрямился, освещенный луною. Поднеся руки к воротнику боевой рубахи, Тиодольф расстегнул застежки, украшенные золотом и синими самоцветами, снял кольчугу и выронил ее из руки на землю, так, что с виду казался теперь хоберк крошечным бугорком. Вновь опустившись на камень, Тиодольф взял руку Вудсан, поцеловал ее и нежно погладил; и она ответила поцелуем, и молчали они, пока не заговорил он ритмично и складно – тихо, но так ласково и четко, что наверно далеко разносились слова его в последний час ночи:
Тут обнял он Вудсан и погладил ее по голове; она же молчала, и молвил он:
– Лицо твое прекрасно и ясно; неужели и тебя не радуют эти минуты?
Ответила она:
– Сладостны слова твои, однако они пронзают мое сердце острым ножом, ибо слышу я в них голос смерти, предвещающий конец нашей любви.
Молвил тогда Тиодольф:
– Ты слышишь от меня, родная, лишь то, что и так знаешь; разве не ради этих слов встретились теперь мы с тобой?
Не сразу ответила она:
– Да и да, и все же – если бы ты только остался жить! Он рассмеялся без горечи и досады и сказал:
– Так думал раньше и сам я; но слушай, любимая: если я паду сегодня, то уже через мгновение после полученного удара пойму, что победа добыта и враг бежит, а потому вновь посчитаю себя бессмертным… что бы ни было потом, какую бы глубокую рану ни оставил меч в груди моей? Разве тогда не увижу я, разве я не пойму, что у любви нашей не будет конца?
Горестным сделалось лицо Вудсан при этих словах, однако сказала она:
– Вот он, хоберк, который ты сбросил с плеч. Не хочешь ли ты надеть его снова, чтобы увидеться со мной после битвы?
Чуть нахмуря брови, он проговорил: