Сказание о Доме Вольфингов

– Нет, такому не быть; верно сказала ты: злой вирд лежит на этом доспехе. Слушай же! Вчера я ходил в нем в битву, и прежде чем столкнулся с первым врагом, прежде чем успел дать знак к сече, облако затмило мои глаза, окутала густая тьма, и я пал на землю, не получив удара. Тогда вынесли меня из битвы и снились мне злые сны – о злых гномах, ненавидящих людей. Потом я пришел в себя – и кольчуги этой более на мне не было, поднялся и заметил, что родовичи теснят врага. Не думая более ни о чем, кроме времени, которого нельзя было терять, я бросился в гущу сечи. Один же из спутников моих увязался за мной в сраженье с этой кольчугой, и я снова надел ее, не думая ни о чем, кроме битвы. Завязалась свирепая битва, однако ж я медлил, пока на нас не навалился свежий Римский отряд, сломавший наш строй. Тут сердце едва не разорвалось в груди моей; и более не медлил я, бросился вперед – как прежде тяжело разя вокруг. И никто не ударял меня, только вдруг навалился тот самый мерзкий туман, и снова пал я, никем не сраженный, и вынесли меня из битвы. Тогда люди нашего племени дрогнули и отступили в бою. Когда пробудился я от своих злых снов, оказалось, что оставили мы сечу и, удалившись от веси Вольфингов, жмемся друг к другу на горке у брода словно побитые. И сидел я там, стыдясь мужей, выбиравших меня на Священном Тинге, назвавших меня лучшим среди нас, ибо оказался худшим. Тут случилось со мной такое, чего никогда не приключалось прежде: сама жизнь сделалась для меня пустой и ничтожной, и я мечтал умереть и покончить с нею, только твоя любовь помешала мне убить себя прямо на том месте. После же вместе с ратью пришли мы к оставшимся дома и беженцам и я сидел возле Холсан, дочери нашей, и говорил слова, вложенные мне в уста. И теперь скажу тебе жестокую и злую вещь: я не любил тогда никого из людей, не был одним из них, и вовне меня не было ничего; весь мир умещался во мне, и ничего не существовало снаружи. Ну а ты… я не был с тобой разделен, но ты была моей частью; остальные же – даже дочь наша, твоя и моя – сделались истуканами в человеческом облике, и я мечтал удалиться от них, увидеть твое тело, почувствовать биение сердца. И столь злым сделался я тогда, что самый позор мой и желание умереть расстались со мною. О нет, я желал жить вместе с тобой, и смерть стала мне ненавистна, а прежние подвиги казались глупыми и тщеславными. Где была тогда слава моя, где было счастье мое, и рождающаяся каждый день надежда на новые дни? Где были сама жизнь моя и Тиодольф, который жил ею? Но теперь все снова переменилось; я еще никогда не любил тебя так, как теперь, и велико мое горе от предстоящей разлуки, и боль прощания терзает мое сердце. Посмотри же на меня, Вудсан, посмотри на меня, любимая! Скажи, разве не светел я доблестью воина и защитника соплеменников? Разве не добр мой голос? Разве не улыбаются губы и не ясны глаза? Видишь, как тверда ладонь моя? Ибо взор мой вновь очистился, и я вижу родовичей, какими они есть – как хотят они жить и как презирают смерть. Именно это и сделало меня прежним собою. А теперь мы вместе заслужим радостные грядущие дни – зимнюю охоту, весенний сев, летний сенокос и в памяти о предках – надежду на будущее. Они, помогшие мне, вправе требовать от меня помощи. Вернувшие мне жизнь вправе требовать ее от меня. А что говорила ты, будто я не от крови их и вновь скажу, что это мне безразлично. Ибо я жил с ними, ел и пил, и трудился, вел их на сечу – к смерти и ранам. Они – мои, и я принадлежу им. А через них принадлежу, всей земле и всем племенам ее – да, даже врагам, которых сегодня будет рубить клинок в руке моей. Посему я не надену более эту кольчугу в бою, и тело мое еще раз не ощутит ее; потому что я жил, и смерти не погубить меня. Внемли же, разве я не тот Тиодольф, которого ты любила… не подменыш Богов – а муж, которому доверяли другие – друг Земли, деятель жизни и победитель смерти?

И он прижал ее к себе, к самой груди и целовал, и ласкал, и пробудил в ней – в горечи – сладкое счастье:

– Помни же это, помни, когда я наконец оставлю тебя.

Но когда они отодвинулись друг от друга, лицо Вудсан сделалось ясным, хотя и оставались слезы на лице, молвила она:

– О Тиодольф, говорил ты, что не о чем тебе просить у меня прощения; простишь ли ты меня за зло, мною тебе причиненное?

– Да, – ответил он. – Простил бы тебя, если бы нам предстояло жить, но с большей охотой прошу теперь на заре дня нашей разлуки! Что же наделала ты?

Рекла Вудсан:

– Солгала я тебе об этой кольчуге, сказав, что нет на ней злого вирда, и сделала это ради сохранения твоей жизни.

Ласково положив ладонь на голову ее, сказал Тиодольф с улыбкой:

– Таков обычай Божьего Рода, ибо неведомо Богам сердце человека. Говори же теперь всю правду.

Начала Вудсан: