Сказание о флотоводце

— Где они? — спрашивает он вторично, и на спокойном лице его выступает пятами раздражение.

— В лесу, ваше превосходительство, Павел Степанович, туда, на гору, ушли, — указывает унтер взглядом. — Говорят они про себя: «Мы к лесу привычные, нам палаток да шатров ваших не нужно, мы сами по себе, на воздухе!..»

Нахимов, выслушав, приказывает отваливать к берегу и здесь же в лодке, садясь па скамью, записывает:

«Сербы — беженцы, воины, корабль их затонул. Узнать, определить к делу».

…Часа два спустя, пригибая причал, проходят в темноту одна за другой матросские роты. По дороге, заросшей ромашкой, обходя валуны, идут на Соборную площадь вместе с экипажем «Силистрии» Погорельский и Черепанов. Не смеет унтер открыться земляку в тяжких своих сомнениях. Неужели нельзя не топить корабли? И как о том сказать новобранцам?

Замечали и так матросы, что унтер, возвратись из Синопа, «ослаб голосом», собою недоволен и мягче относится к молодым.

«Сколько ни служил, а в такую переделку не попадался», — говорил унтер о своих встречах с сербами Черепанову. И матрос, зная, чему научили Погорельского парламентерские его приключения, с новой стороны открывшие ему жизнь, соглашался: «Быть тебе, Тимофеевич, поистине старым солдатом и их другом…» Черепанов имел в виду сербов и болгар, с которыми породнила унтера судьба.

— Федор, — идя в строю, продолжает унтер недоконченную беседу с Черепановым, — нет корабля — и словно тебя самого нет… Как решились потопить корабли?

— То от силы решились, не с отчаяния. Обойдемся, значит, — тихо отвечает пушкарь.

— От силы! — повторяет унтер. — Знаю — сильна Россия! Слыхать, будто отовсюду полки сюда идут. Вот и с Волыни не нынче-завтра прибудут ополченцы. И тогда…

Ему кажется сейчас, что явятся с Волыни земляки — и сразу станет легче под Севастополем.

— Ох, я ж их учить буду! Ни в чем спуску не дам! Иначе погибнут многие ни за что. Экое ведь умение надо иметь теперь, — говорит унтер, забывая о том, что учить, собственно, уже нечему, корабля нет, а пехотинскому делу на суше сам он плохо обучен.

— Уж как придется! — мягко, жалеючи старика, замечает пушкарь. — Думаю по всему, что здесь нам с тобой, Василий Тимофеевич, и остаться… Россия нашего подвига ждет! Ты уж тридцатый, я двадцать первый годок служим! Иной раз забывается, когда и дома были и какие они там, люди-то, без нас… Но думается — хорошие, не в тех, кто солдата по зубам бьет, и не в тех, кто на Кавказ едут, водичку лечебную пить с безделия. Хорошо биться, Тимофеевич, когда о людях ладно думаешь, а я всегда, когда деревню вспомню, тут же и адмирала Павла Степановича середь наших господ первым ставлю… Вот были бы такими господа! Грамотен я не был, так, пока не научился, он все с офицера моего взыскивал только.

— Знаю! — ревниво отвечает унтер вполголоса, строго сохраняя строй. И со мной, бывало, говаривал: «Знаешь ли, Погорельский, какая честь тебе выпала — из деревни к нам попасть да в море плавать!..» И верно, разве не честь?.. А теперь — на сушу! — тут же горько закончил он.

И прикрикнул, равняя шаг, поглядывая на колонну:

— Эй, слепцы! По земле ходи, как но палубе! Куда разбрелись? Держись тверже!

— Какие ж мы слепцы? Все видим! — подняли голос молодые матросы, но на них в рядах зашумели те, кто были взрослее.

— Унтер говорит — слушать надо. Стало быть, «слепцы». Это он от сердца и для порядка!

Унтер, не слушая никого, продолжал говорить с пушкарем:

— Говорят, из-под Варны эскадры их вышли?

— Из Варны давно вышли. В Балаклаве они! — отвечал пушкарь. — С трех сторон на Россию.

Колонна миновала здание адмиралтейства и подходила к площади. Владимирский собор, в котором был похоронен Лазарев, неожиданно предстал в темноте.

— Эй, малой! — крикнул унтер кому-то из молодых, нарушивших строй. Куда идешь? К адмиралу? Знать надо!

И, повернувшись к матросам, служившим с ним не первый год, сказал:

— Ребята, день сегодня такой, что, хотя и держим строй, может, кому плакать хочется. Мы с вами хотя и вольно, не на параде, но так пройдем, словно во веки веков жива наша «Силистрия», чтобы всем и адмиралу Лазареву любо было. А ну, подтянись!

Матросы одним дыханием вобрали в грудь воздух, выпрямились, сверкнув в темноте сталью штыков, и прошли около собора, со всех сил ударяя ногой по камню, выбивая искры кованым сапогом. Унтер ободрился, почувствовав, что матросы поняли его, и шепнул пушкарю:

— Молодцы, хорошо прошли!

7

Варна походила на стойбище кочевых орд. На площади возле церкви, в низеньких шатких палатках, натянутых на ружейные стволы, жили зуавы.

Громадные вещевые мешки их были наполнены всяким краденым скарбом и походили издали на шары. Их и называли здесь остряки «воздушными шарами братьев Мон-Гольфье». Зуавы, в широких сборчатых шароварах, в коротких куртках, похожих на жилеты, в белых гетрах, лениво ходили по городу, прихватив под мышку схваченного в подворотне гуся. Вечерами они собираются в круг, и капитан их, веселый марселец, бойко рассказывал о Севастополе: