Сказание о граде Ново-Китеже

— Как не хотеть? Москва всем русским людям в сердце вросла.

— Уйдешь со мной на Русь, Анфиса? Девушка потерлась щекой о его плечо и промолчала. Не дождавшись ответа, Виктор сказал горько;

— Не отвечаешь. Не любишь ты меня!

— Не люблю? — строго посмотрела на него девушка и заговорила сильно и страстно: — Ты свет мой, ты радость моя! В ковшике воды выпила бы тебя, вот как люблю! Чуж-чуженин ты, а вошел мне в душу. Слушай, маловерок! Дала я тебе ленту из косы, а это все едино как обрученье. А теперь дай руку.

— Какую? Вот обе, выбирай.

— Знамо, правую… Гляди, сама надеваю тебе напалок мой. Теперь обручены мы. Веришь теперь? Глянь, как играет камешек, пылает он, как любовь моя к тебе!

Анфиса подняла руку летчика и подставила ее под лунный свет. На перстне горел большой гранат, темный, как сгусток крови. Поймав лунный луч, он выбросил его обратно пучком густого, темно-красного огня.

— Перстень этот прадеды мои из мира принесли. Княжеский или боярский, поди, перстень. А тебе пусть он будет вечной памятью обо мне. Вечной…

— Ты словно прощаешься со мной! — тревожно сказал Виктор.

Она долго молчала, запрокинув под луной побледневшее лицо. В глазах ее, ставших черными, были нежность и тоска, по щекам катились слезы.

— Не будет нам счастья, любимый мой. Ветха́ Нимфодора, скоро и мне под черный шлык с черепом и костями. Лучше сразу в сырую могилу!

Виктор обнял Анфису за слабые, вздрагивающие плечи, крепче прижал к себе.

— Борись, Анфиса, отказывайся от черного шлыка! Неужели и насильно постригут тебя? Отца проси, есть же у него сердце!

Анфиса покачала печально головой.

— Батюшка — сухой души человек и тяжкого ума. И до власти жаден. Нет, батюшка мне не заступа. И никто не заступится за меня. Крепче камня древние наши законы и обычаи!

Анфиса замолчала, не утирая со щек застывшие на них слезы. Лицо ее осветилось нежностью.

— А ты, лада моя, уходи отсель скорее. И братика своего уведи. Видела я его. Все мячик ногами мутузит. Славный такой! И ресницы у него, как у тебя, пушистые, будто бабочки-мотыльки. Схватила бы его, зацеловала!.. Уходи! Нехорошо у нас в Ново-Китеже стало. В последние годы, как принялись здесь белое железо копать, страшно у нас. Даже в доме родном страшно!

— В доме страшно? — насторожился Виктор. — Почему?

— Доподлинно не знаю, а сердцем чую… Есть у нас в хоромах горняя светелка, и в ту светелку батюшкой и старицей не только входить всем запрещено, но и близко к ней подходить нельзя. Под угрозой плахи запрет наложен. Один старик Петяйка, ключник батюшкин, в ту горницу ходит, еду носит и питие.

— Кто же там поселился?

— Не спрашивай, ничего я не знаю, а сердце чует недоброе. Вот что у нас зимой случилось. Девушка сенная, подруженька моя Феклуша, услышала в горнице той дивную музыку, и пение мужское, и пение женское. Мало того, разговоры слышала, будто в горнице полно людей. Рассказала мне об этом Феклуша. Я ей запретила с другими людьми про музыку и голоса говорить, а она, дурища, к Петяйке с расспросами полезла: что, мол, за диво, чьи голоса и чье пение? И в сей же час Феклушу, по рукам и ногам связанную, на подводу бросили и умчали! Куда? Не знаю. И никто не знает. А жалко мне ее, Феклуху мою несчастную.

— Все? — взволнованно спросил Виктор. Он вспомнил ночной визит таинственных гостей.

— Еще не все. Я сама видела. Издаля, правда. — Анфиса вздрогнула. — По темным переходам крадется, в темные углы жмется. Высокий, тонкий, как жердь. Голову, сбычившись, держит.

— Лицо его видела?

— Что ты! Наверное, умерла бы со страху. В спину только видела. Одет богато, в синюю парчовую ферязь.

— Когда ты его видела? Давно?

— Недавно. Дён пять назад. Погоди-ка… После Ярилина поля, вечером. Точно!

— А раньше не встречала его?

— Раньше не встречала.

— И сейчас он в ваших хоромах прячется?

— Этого не скажу. Не видела я его более. Один только раз видела… Ой, кто это? — испуганно вскрикнула Анфиса, прижавшись к Виктору, но, вглядевшись, встала не спеша, сказала холодно и отчужденно: — Ты, Истома? Что по ночам бродишь? Или подсматриваешь за нами?

2

— Беги, Виктор! Беги не мешкая! — шагнул Истома к летчику. — Близко они, от Светлояра сюда поднимаются!

— Кто поднимается?

— Остафий Сабур, с ним стрельцы. Остафий за Анфису на тебя злобится.

— Уходи, родимый! — встревоженно сказала Анфиса.

— Уйти? Тебя бросить на расправу Остафию? — возмущенно крикнул Виктор.

— Кто посмеет тронуть посадничью дочку? — гордо выпрямилась Анфиса. Не таясь, припала к его губам долгим поцелуем и оттолкнула. — Беги же, безумный!

— Мы недалеко уйдем. Спрячемся. Опасать Анфису будем, — шепнул Косаговскому Истома.

Они отошли недалеко и спрятались в кустах, за толстыми стволами берез. Им виден был светлый силуэт Анфисы, замершей в тревожном ожидании.