Сказание о граде Ново-Китеже

— А что нам отдирать? — накинулся на него посадский с прутом. — Не хозяйство у нас, а нищее хламовище. Лапти переобул да и пошагал на Русь!

— Живем, как черти на сковороде! — сердито отозвался Псой, переваливаясь с пуза на бок. — Со всех сторон припекает, а спрыгнуть некуда. Ототкнем дыру и Руси-матушке поклонимся!

— Ты, Псой, потише будь, — остановил его Сысой. — Сам знаешь, у нас и сучки в лесу подслушивают, и щели в избах подглядывают.

— А чего там потише! — снова хлестнул прутом посадский. — Пущай ведут нас старосты на Детинец. Сшибемся во имя божье!

— Праховое дело вы задумали, — осуждающе проговорил посадский с апостольской бородой. — Надо смирно жить, чтоб Христос на нас смотрел и радовался.

— Сидень ты знаемый, Софроний! — рассердился сидевший с ним рядом посадский, видимо сыромятник: от него едко несло кислым. — Страсть ты трусливый и к богу приверженный!

— Я не один так думаю, — возразил Софроний. — И еще сидни найдутся в посадах.

— Вы, сидни, людской воле поперечники! А я скажу: пора верховников за это место хватать! — ухватился Псой за перекошенный ворот своего зипуна. — Откланялись Детинцу!

— На Русь я хочу, спасены души. Приволья душе ищу, — совсем потишал голосом Сысой. Были в его словах и тоска, и светлый восторг. — Вольным бы духом подышать.

— Запри гортань, еретик! — раздался вдруг резкий окрик. — Народ мутишь, поганец?

Из-за толстого ствола березы вышел Патрикей Душан. Посадские все разом встали. В глазах их была тоскливая злоба и брезгливый страх.

— Про что посадским говорил? — сразу надвинулся Душан на Сысоя.

Тот молчал, робко помаргивая глазами, облизывая обмершие губы.

— Про баню мы говорили и про веники березовые, — выступил вперед Псой, оттерев плечом Сысоя. — Стой-ка! Еще, кажись, о рыжих кобелях говорили. Верно! И про рыжего кобеля разговор был.

Душан одурело хлопал рыжими ресницами. Псой вздернул бороденку и пошел в рощу, таща за рукав Сысоя. За первыми деревьями они столкнулись с капитаном и летчиком.

— Осторожнее надо, ребята, — сказал им Ратных.

— Я тихо говорил, — ответил Сысой. — Псой вот кричал. А в посаде аукнешь — в Детинце откликнется. Когда мужики отошли, капитан сказал Виктору:

— Слышали разговор Сысоя с посадскими? Не все одинаково в посадах думают. Есть накачанные, как торпеды, — верно Птуха говорил, а есть и робкие сидни. Чтобы всех посадских воодушевить единой мыслью, нужно время.

2

Даже на Ярилином поле, на просторной полянке меж белыми стволами берез, высокомерный Детинец сторонился от посадчины. На поляне кружились два хоровода, очень разных, несхожих нарядами.

На детинских девах косо, неуклюже и нелепо висели мирские платья, то короткие, до колен, то длинные, до земли. Детинские модницы не решались перешивать принесенные из-за Прорвы наряды, боясь испортить мирскую моду. Дешевые ситцы, коленкоры, сатины и миткали кололи глаза грубо-яркими расцветками: ядовито-зелеными, густо-желтыми, кумачово-красными. На ромашках и одуванчиках поляны тупо и крепко стояли ноги детинских дев в чугунно-тяжелых, дешевых и грубых туфлях со скособоченными каблуками. Они и в хороводе не выпускали из рук раскрытые зонты, выставляли напоказ медные и латунные перстеньки и брошки, то и дело смотрелись в копеечные рыночные зеркальца. Заваль, гниль, дешевку тащили в Ново-Китеж из мира неизвестные люди в обмен на платину, а здесь это убожество было сказочным богатством.

А хоровод посадских цвел сарафанами золотисто-желтыми, крашенными крушиной; алели, крашенными мореной, и темно-коричневыми, крашенными дубовым корьем. Были и розовые сарафаны, и палевые, и зеленые, и голубые. Вся радуга здесь.

Звенели девичьи голоса, плавно кружился хоровод; сарафаны, один ярче другого, проплывали по траве. А внутри хоровода ходила девушка с пуком ржаных колосьев в руке. В наклоне ее головы Виктору почудилось что-то знакомое. Но вот она повернулась лицом, и летчик узнал Анфису. Но как же она, дочь посадника, попала в хоровод посадчины? Видно, все время была она с посадскими, чураясь компании дочерей верховников.

И неужели это та скорбная, потухшая Анфиса, которую он видел в соборе на могиле старицы Анны? Знать, хмелевые чары Ярилы изменили ее. Она шла легкими несмелыми шагами; молодое, гибкое ее тело покачивалось в такт песне, а голова была закинута гордо и страстно. Радостно ей было, сломав запреты, слушать любовные песни, плыть под эту песню, по-лебединому закинув голову.

— Ох ты, королевна писаная! — ахали восторженно в толпе парней.

Песня неожиданно смолкла, хоровод остановился; остановилась и Анфиса. Она молча улыбалась и чего-то ждала, чуть вытянув руку с пучком ржаных колосьев.

— Ярилу ждет, — проговорил Истома опадающим голосом. — Неужто найдется такой смелый?

И нашелся смелый, разорвал девичью цепочку. Кто-то, стройный и щеголеватый, вошел в хоровод. Травой-муравой переливался на солнце зеленый бархатный кафтан с перехватом в талии, с высоким стоячим квадратным воротником, шитым золотом и жемчугом.