Сказание о Железном Волке

Мне вдруг очень понадобилась куртка, которую я оставил висеть на сучке акации — я еще не понял, зачем именно, а уже спускался с кургана: понадобилась, хоть режь!

Это в родных местах, подумал я, все еще живут детские наши страхи… Меня уже нет здесь, я теперь далеко отсюда, они же остались тут навсегда, а нынче я вернулся — они и рады, и вот они… Эх, какого стрекача я задал бы, небось, мальцом! От совы. А тут, видишь, куртка нужна…

Я степенно, нарочно степенно — ну, а как же? — спустился с моего кургана и поднялся на взгорок — к акации, на которой висела куртка.

Тут и увидал эту обложку от тетрадки — свернутая гармошкой, торчала из кармана.

Вообще-то я не раз слышал, что так делают, когда хотят, чтобы по почерку потом не нашли того, кто писал, ну, или как тут — кто выклеивал.

На голубоватом поле плотно сбились вырезанные из крупных газетных заголовков черные буквы: «БУДЕШЬ КОПАТЬ ДВА СКЕЛЕТА — НАЙДУТ ДВА ТРУПА. УБИРАЙТЕСЬ ВОН! НЕ ВЗДУМАЙ ЖАЛОВАТЬСЯ: ИЛИ ТЫ УЖЕ НЕ АДЫГ?»

Я давно понял, что с кургана повернул вовсе не из-за совы: давно ощущал на себе чей-то взгляд.

Слишком уж неуютно я себя почувствовал, когда стоял с курткой под мышкой и с обложкой от тетради в руках. Как будто кто-то не только внимательно следил за мной… может быть, даже целился?

Волосы на загривке шевельнул холодок уже совсем другого страха, и тут я выпрямился, сложил обложку и аккуратно, не торопясь разорвал ее на маленькие кусочки — пусть видит тот, кто следит!

Клочки хотел бросить под ноги, уже и рукою повел, но вдруг остановился: зачем же сорить, верно?.. Я ведь не турист какой-нибудь, я — археолог! Надеюсь, тот, кто следит за мной, это-то поймет правильно?

Сунул клочки в карман и куртку на плечо бросил. Сперва с удовольствием, до хруста в груди потянулся, потом стал руки в боки и глянул на полоску заката, которая высветила верхушки тополей да карагачей над аулом.

Громче затрещали сверчки… Что я кому плохого сделал?

Может, не было записки?.. Действительно, какая-то чепуха. По-русски: наваждение. Это я хорошо знаю — любимое словечко Вильяма. А по-нашему как?

Вот-вот!.. Ты уже сначала по-русски. Или ты уже не адыг?!

Забавная штука, как Вильям говорить любит: ведь я мог бы сказать себе, или тому, кто следил за мной, тем, если он там не один. В чем дело, собственно, э?.. Я, Сэт Мазлоков, здесь выросший, знающий тут каждую травинку — уже пятикурсник, между прочим, да не где-либо, а в Ленинградском университете… в Петербургском! Стипендию получаю повышенную, по чистому недоразумению на именную не вытянул. Но впереди еще экзамены и, если поможет Аллах, — аспирантура. Потому-то и отпустили меня в практики, потому-то и доверили самостоятельные раскопки и дали «открытый лист»… Да вы хоть знаете, что это такое — «открытый лист»?

Тут я вдруг сорвал куртку с плеча и лихорадочно проверил карманы: записку положили, а ничего хоть не взяли?!

И документы из Ленинграда, и эти несколько отпечатанных на машинке листков, которые дал мне Ереджиб Батович Дышеков, мой школьный учитель истории, были на месте.

…Так вот, потому-то и приехал со мной преподаватель, да не абы какой, а профессор, да-да! Без пяти минут академик. Что они — так по аулам и разъезжают — без пяти минут академики? Бремя им некуда девать?! Другое дело — Шиблокохабль. Значит, посчитал нужным сюда приехать! И студенту своему честь оказал, которую не каждый заслуживает, да. И всем нам, Мазлоковым. И всему нашему аулу, если разобраться, чего там!

Убирайтесь вон!

Это ведь и ему. Профессору Вильяму Викторовичу Оленину, известному всей стране ученому. Ему и мне. Нам двоим.

Э, а-енасын[2], так мы кого-то и послушались — адыг я пока, адыг!

Петербургский университет — это уже потом, между прочим, а сперва я в армии отслужил, три года отбухал сапогами от звонка до звонка, но не только этому там нас учили — ногами пыль поднимать. Ну ладно, не в том дело, что где-то я успел побывать и что-то увидеть. В каком веке живем, как говорится?.. В какое время?

И вдруг — опять: или ты уже не адыг?

Как на хороший крючок ловишься — не сорваться.

Самая болевая точка нажата. В тебе вдруг начинает просыпаться нечто такое, что намного старше всего, о чем только что рассуждал: армии, университета, той науки, которую ты теперь пытаешься грызть… Что-то древнее, глухое, тревожное: как будто, усталые и голодные, в намокших бурках, как всегда, мы сидим вокруг костра, и высокие языки пламени освещают черные деревья, а вокруг — темь, хоть глаз выколи, темь веков, тишина тысячелетий— только пофыркивают наши нерасседланные кони… Уже неделю не снимали с них сбруи и не треножили, но вот завтра наконец решающее сражение, шашки будут глухо звенеть и сабли яростно сверкать, но сегодня — сегодня вдруг: «Среди нас есть изменник!.. Это Мазлоков Сэт, сын Бирама…»

Сын передового тракториста, сын лучшего комбайнера из колхоза имени ХХ-го партсъезда, а-енасын, и чего только в голову не придет, когда тебе вот так, насчет адыгства… Может, на это и рассчитано?..