Сказание о Железном Волке

Отчетливый стон — тяжкий и долгий раздался вдруг под плитой, где-то впереди меня, совсем рядом, и сердце у меня остановилось, я напрягся… Мокрую от пота рубаху приподнял вдруг неизвестно откуда прилетевший ветерок, омыл спину…

И снова стон: долгий мучительный, словно это стонала сама бесконечно обиженная земля…

С какой древней мощью, с какой неистребимой верой снова зазвучал голос Хаджекыза.

Ты еще не добыл себе в бою рубаху,
Из которой потом вытряхивают пули!..
Но ты умеешь терпеть, ей,
Значит, ты герой — ей!

— Дай-ка мне теперь, Сэт! — нагнулся надо мной Вильям Викторович. И совсем как дедушка когда-то добавил: — Дай-ка мне теперь, мальчик!..

Никогда он меня еще так не называл!..

Теперь мы стояли с Арамбием. Я отдыхал, а он говорил и говорил — чуть небрежно как всегда, но все же с заметным вдохновением… или с надеждой?

Пожалуй, что он и тут все-таки изображал передо мной «настоящего адыга» — разве тот будет суетиться около пострадавшего родственника, если рядом есть еще люди?.. У нас ведь любят рассказывать эту историю — как жена прибежала на задний двор, где возился с лошадьми ее муж, и закричала, что их единственный сын упал в колодец… «А соседи наши дома?» — спросил ее муж. «Дома, дома!» — кричала она плача. «Хорошо, что они дома, — сказал отец мальчика, спокойно продолжая работать… — Сейчас я закончу чистить лошадей и пойду резать для них овцу!» А разве не так вообще-то должно быть?!

Если соседи дома.

Если они — настоящие соседи.

Иначе кто вытащит мальчика, когда его родителей не будет во дворе?

Но Арамбия ведь надо еще и знать. Хоть маленько.

— Твой-то Шибздикохабль где-то рядом? — небрежно спросил меня, морщась.

— Если на машине, то чуть дальше, а на бричке — совсем рядом… Прямиком.

— Все равно, я так и думал: помогу родне, а потом к тебе заскочу…

Еще бы мне не удивиться: такая важная птица — и вдруг…

— Ко мне?!..

— Ну, не совсем к тебе… К шефу твоему, — и все так же небрежно кивнул на Оленина. — Он, что ли? Большой ученый? Просили передать ему кое-что. Тоже… большой ученый. Дядька мой. Узнал, что еду в эти края. Поможешь, говорит, Митыху, а по дороге в аул потом заскочишь в Шибздикохабль…

— Ладно, Арамбий!

Но зубы у майкопчанина все никак не переставали болеть. Снова на Оленина кивнул:

— Русский?

— Да.

— Ясно. А кто: татарин?.. Хохол? Или еврей?

— Говорю: русский.

— Ах да!.. Я забыл, что ваш Шиб…

Мне показалось, я глянул на него слишком выразительно. Но он всего лишь смилостивился:

— Ну, ладно, ладно, Шиблокохабль… Центр интернационализма. Вот дядька и говорит: поможешь, — и тут Арамбий не удержался, все-таки вздохнул, — ему…

— А он… тебе кто?

— Он старше-то всего на год, но тоже дядя… это черкес! Характер, скажу тебе. Майора получил чуть не в двадцать пять — ас!.. Как он сам о себе: хаджирет. Небесный хаджирет, да… А тут обиделся: старший брат в больнице, сестра как раз тоже заболела, а ему не стали сообщать. Что решили своих под бетоном оставить — тут весь край… А когда получил от них письмо, сразу телеграмму дал: ждите!.. И пошло: как хотите, мол, а маму тут не оставлю. Старший тогда: давай покажу, а он — и сам помню. Начал копать, а бетон… р-работнички, видишь! — Арамбий повел подбородком на торчащую из надломленной плиты арматуру. — Или спешат, или экономят… Экономисты хреновы!

— При тебе?

— Он крикнул… так, коротко. Митых. А треск я как бы даже потом услышал… Хоть откопать бы, пока наши не приехали — старший дядька и муж сестры. С ними его жена сюда просилась…

— С женой прилетел?

— С женой. Она у него, правда, русская… И сын. Шесть лет Шамсудинчику, представляешь?.. Если все это тут застанут…

Арамбий замолк, и я поглядел, куда он так внимательно смотрит.

Оленин выбрался из углубления, которое мы уже выкопали, глянул на второго адыгейца — тот стоял рядом с Хаджекызом:

— Рубаха… зеленая на нем?.. Это рубаха?

Тот бросился к бетонной плите.

— Военная, да!

Арамбий снова совсем по-детски вздохнул и тоже шагнул к подкопу.

Когда летчика наконец вытащили из-под плиты, показался кран, а уже у самого кладбища его обогнала «скорая»… Я теперь отошел в сторонку — рядом с носилками суетились племянники… И вдруг раздался истошный женский плач — он словно бросился мне на плечи:

— Ми-и-итя-я!..

И тут же словно вторящий матери детский полузадавленный выкрик:

— Папка!.. А-а-а!..

Не успела отъехать «скорая»!

Жену летчика оторвали от носилок, повели к «волге». Рядом несли мальчика — он кричал и брыкался… Стали там рассаживаться по «москвичам», и я вдруг вспомнил, что Арамбий что-то хотел отдать для Оленина. И тут же мне стало неловко: о чем в такую минуту забочусь?!

Но Арамбий и сам, видно, вспомнил. Подошел ко мне и сунул крест-накрест перевязанный тесемкой большой пакет из белой бумаги.

— Спасибо я ему сказал, профессору твоему… на, отдашь!

— И тебе спасибо… что не забыл.

— Я ему сказал: стол за мной.

— Да ну, ты нашел о чем!..

— А что?.. Мы черкесы… так всегда было. Как там дальше, неизвестно… но я приеду. В твой Шиб…