Сказание о Железном Волке

И через силу улыбнулся:

— Ну, ладно, ладно… Скажи ему еще раз спасибо. Что помог…

Арамбий пошел к машине, а я снова с той и с другой стороны, поглядел на пакет и на белоснежной бумаге увидал длинный мазок — черное с розовым… Земля и кровь. Арамбий руку поранил?.. Или это его, так нелепо придавленного в родительской могиле, так издалека прилетевшего сына нашей маленькой земли… Невыносимо грустно мне было смотреть на этот пакет!

И вместе с тем: так вот, перемазанным кровью передать Оленину?

Они там все стояли, провожая машины, и я развязал тесемку и развернул пакет. В нем была довольно объемистая, необычно большого формата книга в новенькой красной обложке из какого-то неизвестного мне, наверняка дорогого материала. В глаза бросились тисненные золотом буквы:

«ДАХОВСКИЙ ОТРЯД НА ЮЖНОМ СКЛОНЕ КАВКАЗСКИХ ГОР В 1864 ГОДУ»

…Вот оно что! Но неужели книга так хорошо сохранилась?!

Развернул книжку на середине — книжка была машинописной. Первый экземпляр. На очень хорошей бумаге.

И я не выдержал: пока страница была еще далеко от глаз, наугад ткнул пальцем в строку и только тут поднес книжку поближе… что там?..

«Уже две недели, как лошади в отряде не видели сена. У артиллеристов и драгунов еще оставалось немного овса; офицерским и казенно-подъемным лошадям приходилось кормиться полусгнившими папоротниками, снятыми с крыш горских саклей. Кто на фуражировке найдет связку соломы, считает себя особенно счастливым. Сожжено несколько десятков аулов, и фуражиры привезли скудный корм для коней…»

Только теперь я открыл обложку над титульным листом: «Материалы для описания войны на Западном Кавказе. Даховский отряд на Южном склоне Кавказских гор в 1864 году». Посредине: «Сергея Духовского». И совсем внизу: «Санкт-Петербург. Типография департамента уделов, Литейная, № 39, 1864 год».

Тот год.

Тот когда, когда…

Дедушка Хаджекыз часто говорил мне: примечай, мальчик!

Если Аллах полюбит тебя и увидит твой искренний интерес к чему-то, он сам начнет давать тебе пищу для твоих глаз, для ушей, для ума — чтобы ты верно размышлял, и не прошел мимо истины… Слава Аллаху, хорошо!

Но вот я стою рядом с забетонированным кладбищем, где только что придавило человека… Сын, который не хотел оставлять под водой прах матери… Стою рядом с разоренным, стертым с лица земли аулом, и вдруг мне дают книгу, и я ее открываю наугад — словно погадать хочу: а что будет с маленькой моей Родиной дальше?..

А вот то и будет! — книжка говорит.

То и будет, что уже было?!

Неужели Аллах, который стал помогать мне, именно это и хотел подсказать: мол — гляди!

Опять донесся знакомый голос, я прислушался:

— Ну, ты чио!.. Чи-о?! — орал Барон. — Мы уже трогаемся, ты остаешься, што ли?

Как ни противился дедушка Хаджекыз, я все-таки своего добился: из ведерка, которым он поит лошадей, полил ему на ноги… Сидя на бугорке с закатанными штанинами старого галифе и разминая сморщенные свои пальцы, сказал мне уже расслабленно: «Хорошо, хорошо!.. Я потом тоже тебе полью: когда ты будешь такой орел, как я теперь, а я буду совсем маленьким!..»

— Правда, хорошо! — понял я. — Ты мне отдашь потом, тэтэж, да…

— Я тебе отдам, та-ак!

Пожалуй, можно было и приступать, я спросил:

— Почему я раньше не слышал эту песню, тэтэж!.. О рубахе, из которой вытряхивают пули…

Он нахмурился:

— Разве эта песня — о рубахе?..

— Нет-нет, тэтэж, песня о другом — она о герое, который умеет терпеть, — взялся я оправдываться. — Но меня интересует…

— Потом! — сказал Хаджекыз. — Потом!

Видно, уже настраивался на разговор с Аллахом.

— Что-то я раньше не слышал от тебя эту песню…

Он спросил уже насмешливо:

— А что ты вообще слышал, ей?

Потом я полил ему на руки, после амдеза[21] он взял с брички намазлык и молча приступил к намазу.

Барон уже отогнал в сторонку выпряженных коней, уже, поглядывая на нас с Олениным свысока, стоя опорожнил возле брички стакан водки и лежал теперь на спине, закинув руки за голову и покусывая травинку… Может, он и не курил бы, если бы всегда жил дома, когда под ногами всегда есть живой либо засохший стебелек?.. Но он сам, как засохшее перекати-поле, все катился и катился по бесконечным, залитым пятнами бензина асфальтовым дорогам.

Оленин, сидя на земле, что-то записывал в большой свой полевой блокнот, и вид у него был задумчивый и печальный… Что он пишет?

Пакет с книгой я завернул в свою куртку и спрятал пока в рюкзак, где до этого лежали кульки и мешочки с едой, которую нам дала с собой Кызыу. Все это я выложил теперь на кусок брезента — можно есть… Вот только освободится каждый из нашей компании.