Сказание о Железном Волке

«Статьи, Сэт. Мои статьи… Суть которых как раз и сводится к размышлениям, очень похожим на наши размышления с Хаджекызом по поводу древнего обычая адыгов… Ничего не поделаешь: история. Вариантов много, но суть одна. Бесконечное повторение одного и того же. Но раньше приходилось пить кровь врага… Чтобы стать таким же сильным, каким был побежденный враг… То есть собственно, стать им. Варварский обычай, не так ли?.. Другое дело — ты переселился в квартиру расстрелянного русского академика. И тут же стал русским академиком. Занял кафедру, которую оставил тебе эмигрировавший русский профессор — стал русским профессором. И точно так же — с писателями, со всей русской интеллигенцией: выставил ее за дверь — и сам тут же объявил себя русской интеллигенцией… Все, Сэт!.. Не будем об этом — рвется душа!»

Конечно же, мне хотелось знать больше, но расспрашивать Оленина понастойчивей я стеснялся… Захочет — расскажет сам. То, что сочтет нужным.

Но он вдруг заговорил о том, о чем я до тех пор не очень, признаюсь честно, задумывался: «Ты, конечно, можешь упрекнуть меня, Сэт, что за пример я взял греческого историка Прокопия, который одновременно писал два варианта событий: для императора и для тех, кто будет жить после него. Историю на продажу, за которую всегда хорошо платят власти предержащие; и историю для потомков, которые, как мы с тобой, еще и сомневаться начнут: а достойное ли это дело, эти самые две истории?.. Нет, Сэт! Ведь и началось-то с того, что я отправил несколько весьма откровенных статей — в одну редакцию, в другую, в третью… И я пытался никогда не врать. Дело в другом. В том, что правда — такая штука, до которой надо идти и идти… И я пока не думаю, что уже пришел. Что мне известна та самая истина в последней инстанции. Если бы я решил так — восстал бы. Точно так же, как восстал твой отец, Сэт!.. Ведь он столкнулся с вещами совершенно очевидными, однозначными и потому, может быть, еще более страшными… Тысячелетний крестьянский опыт… нравственный закон столкнулся с этой жесткой системой подавления любого инакомыслия — в том числе и того самого, которое проявлял твой отец. Нравственный закон столкнулся с государственной системой — он старше, Сэт, он — сильнее!»

Об этом он говорил тогда не один раз: Бирам Мазлоков бунт поднял. И защищал он не только свое пшеничное поле — всю родную для него адыгейскую землю, которой предстояло уйти под воду… Таранил он вовсе не того мальчишку, который выполнял чью-то чужую неразумную волю.

Бывший танкист Бирам Мазлоков, адыгейский колхозник, пошел на таран всей государственной машины…

Но когда нас с Олениным подслушали?.. Кто?.. Из нашего дома это не вышло бы. Но кто-то обо всем этом услужливо настучал? И куда?

«Не знаю, миленький Сэт, ничего я не знаю! — говорила Аида Викторовна, когда уже через много лет я приехал наконец в Ленинград. — Не знаю, миленький, — но это им словно придало сил!.. Дело, кажется, уже шло к тому, что Виля скорее всего пожурили бы, да и только, но тут вдруг откуда-то появилось новенькое: говорил о каком-то бунте адыгейских крестьян против государственной системы. В связи со строительством этого самого вашего — или чье оно там теперь? — моря якобы подбивал адыгейцев на вооруженное выступление, и ему даже удалось уговорить одного бывшего танкиста…»

Но что она и в самом деле могла понять из скупых вопросов, которые задавал ей следователь?

Да и мало что осталось от той веселой Аиды, которая когда-то угощала чайком младшего друга своего братика-профессора — почти откровенно его, бедного студента, подкармливала…

Провожая меня, соседка шепнула, что Аида почти не встает — поднимается с постели только иногда по ночам, чтобы по старой своей болезненной привычке подсесть к холодильнику, да только в холодильнике ничего больше нет…

Недели две или три у меня потом болела рука — так саданул я по чугунной решетке, чтобы болью физической умерить другую боль… Сидя в скверике, плакал, словно мальчишка, и клялся себе, что очень скоро вернусь в Питер и увезу Аиду в аул… Вот когда бы ей пригодились заботы нашей Кызыу!..

Если бы наша Кызыу была жива. Ничего я не успел! Ничего.

Но на Хашхоне — это я помню точно — о бунте против системы мы уже не разговаривали. Почти все к тому времени уже было сказано.

Я попробовал было, правда, убедить Оленина, что не стоит мне разводить всю эту писанину насчет перевода в Тбилисский университет — лучше приехать самому, но тут профессор проявил твердость, ему — казалось мне до того — не свойственную:

— Считай, что я запретил тебе это, Сэт. В Питер тебе нельзя возвращаться — поверь интуиции, моих друзей она выручала уже не раз!.. Если выяснится, что наша тревога — ложная, тут же вернешься. А пока… Я уж тут, грешным делом, думал: может, тебе липовую справку достать?

Кто ж тогда знал, что липовая не понадобится — очень скоро у меня будет множество настоящих справок из аульской поликлиники, заключений майкопских врачей, рентгеновских снимков, сделанных в Краснодаре… Но это уже потом…