Сказания древа КОРЪ

Владелец галантерейной фабрички «Седов и сыновья», отстояв с женой и домочадцами молебен по пропавшим без вести на гражданке сыновьям, задумал было менять вывеску. Однако по размышлению решил только подправить – замазав четыре последние буквы. Дешевле будет! В обабившейся семье Седовых была девушка-перестарок, младшая из дочерей. Она сразу положила глаз на красивого сверстника, появившегося в их доме. Парень на неё – ноль внимания, сначала по её малолетству; потом привык, словно к сестре. Она же из-за него всех женихов выпроваживала, пользуясь тем, что состояла в любимицах папеньки. Зоя была миловидна, отличалась добротой и живостью натуры. Несколько преувеличенные девичьи округлости её не портили. Всё перечисленное вдруг увидел Павел Александрович, когда своеобразно подступил к нему потерявший терпение Седов: «Ты что, Зойкой брезгуешь? Да посмотри на неё!..».

За небольшое число лет, что отвела новой чете Корниных судьба быть вместе на Земле, ни разу не пожалел Павел Александрович о своём выборе… нет, о своём согласии на выбор Зои Ивановны. То, что она стала дорога ему, подтверждает его позиция в несчастье, что свалилось на владельцев дома на Кривом переулке в первый же год после свадьбы.

Иван Седов построил для своих женатых и холостых работников общежитие на месте выкупленных им и снесённых амбаров под Китайгородской стеной. Верхний этаж фабрички освободился для семьи советского капиталиста. Жильцам, связанным узами родства, стало просторно. Корниным достались три комнаты. В средней из них «золотой мастер» устроил личную мастерскую, большую приспособили под супружескую спальню, меньшая стала ждать младенца, который не сразу заявил о своём появлении на свет. А пока его ждали, советская власть начала активную борьбу с капитализмом, ею же и вызванным семь лет назад к жизни, чтобы спасти страну от экономической катастрофы. Она была подготовлена годами внутренней войны, грабительской продразвёрстки и тотальной, безумной национализации.

В предчувствии падения империи, хитрый кожевник исподволь делал тайные накопления золотых пятёрок и червонцев, империалов и полуимпереалов, а в годы внутренней войны и разрухи приспособился выменивать у голодающих горожан драгметаллы за продукты питания. Их поставляли ему командиры продотрядов, с которыми ловкий китайгородец расплачивался качественным самогоном и кокаином, частью золотого лома. Сытые командиры не торговались. С объявлением нэпа кубышка была извлечена из тайника. Полноценное золото, смело пущенное в оборот, заработало, давая ощутимые прибыли. Седов и забыл то время, когда считал каждую копейку.

Обвал случился внезапно: фабричку национализировали, на банковские счета предпринимателя-кожевника был наложен арест, а позднее власть нашла повод, чтобы конфисковать денежные вклады «нетрудового элемента» в пользу рабочее-крестьянского государства. Конфискована была и жилая часть дома, его верхний этаж. Бывшие хозяин с хозяйкой, две оставшиеся в родном доме старшие дочери с мужьями и детьми получили (теперь уже от заботливого государства) по комнате. Большая комната досталась Корниным. В остальные вселились совслужащие и один военный лётчик. Кухня стала общей, как и «удобства». Ещё не коммунизм, но уже коммуналка. Ликвидированный под корень нэпман может быть и смирился бы с потерей имущества и денег (он умел бороться за место под солнцем и побеждать), но не смирился с необходимостью занимать по утрам очередь в сортир среди чужих людей. Недовольство своё скрывать не мог. А «болтать лишнее» в Стране НКВД со дня на день становилось всё опаснее. В одно прекрасное (по состоянию погоды) утро «болтуна» с дородной при всех властях супругой заботливые руки подсадили в теплушку, зачитав наскоро в каком-то присутственном месте постановление несостоявшегося суда. Что-что? Высылка из Москвы? На поселение? За какое преступление?

До лесного посёлка на речке Локчим в Коми АССР Седовых не довезли: старуха скончалась от сердечного приступа, старик повесился под стук колёс возле её тела.

Национализированная фабричка первое время работала сама по себе, инертно. Приходили, будто к себе домой, какие-то люди в подпоясанных армейскими ремнями белых косоворотках, в фуражках, как у товарища Кирова, что-то высматривали, разговаривали с мастерами о том, о сём, больше – с подсобными рабочими, прощупывали настроения. Потом, решили в коллективе, о производстве забыли. И вдруг прислали из Моссовета пролётку с посыльным за Корниным.

В красном здании на Тверской его принял без проволочек чиновник, из старорежимных, но уже прекрасно освоивший новый стиль.

– Вам, товарищ Корнин, оказана большая честь: вы назначаетесь главным инженером центральной фабрики кожаных изделий «Красный кожгалантерейщик».

– Спасибо. Меня вполне устраивает работа на фирме «Седов и сын».

Чиновник снисходительно улыбнулся:

– Так я о том и говорю. Решением рабочего коллектива предприятие переименовано. Кто такой Седов? Эксплуататор! И где он, а?

Корнин не стал углубляться в опасную тему:

– О решении сменить вывеску я слышу впервые, собрания не проводилось. И в нашем производстве основу коллектива составляют не разнорабочие, а высококвалифицированные мастера.

Чиновник в карман за словом не полез:

– А в нашей пролетарской стране её основу составляют именно простые рабочие, молодой человек. Гегемон! Поэтому моё руководство искало и нашло кандидатуру на директорский пост из пролетариев фабрики.

– Если не секрет…

– Степан Иванович Харченко.

– Ваш Харченко кожу от лыка отличить не может.

– Ваш, – спокойно поправил мастера моссоветовец. – Ваш Харченко. С сегодняшнего дня ваш директор. У него есть огромное достоинство: он плоть от плоти трудового народа. Запомните.

Корнин «запомнил».

– Воля ваша, товарищ начальник. Я привык к дисциплине. Но, поймите, я художник по призванию. От меня может быть польза только как от мастера, непосредственно создающего изделия из кожи. С обязанностями главного инженера не справлюсь. Нет уж, увольте! Кого угодно, любого пролетария, только не меня.

Чиновник внимательно оглядел «штрейкбрехера» (мысленно назвал он):

– Как-то странно вы произносите слово «пролетарий», без уважения, даже, могу утверждать, с иронией, с издёвкой. Кстати, вы ведь не из простых. Лицо, манеры. Из какого вы сословия, а?

Корнин на миг смешался, но чувство чести и гордость победили в нём. Он мог пойти на собственное унижение ради себя, ради Зои, ради того, кого она произведёт от него на свет. Но унижать предков! Покойную мать! Отца, возможно, где-то страдающего, тоскующего по нему, единственному сыну! Нет, это выше его сил!

– Я из семьи учёного, мама – фельдшер, дочь врача, – произнёс Корнин твёрдым голосом.

– Я так и думал, бывший. Ладно, идите! Последний раз: отказываетесь?

Проводив глазами упрямого посетителя, чиновник почувствовал к нему невольное уважение, но оно было сразу стёрто иным чувством – острой завистью к сильному характеру. Некогда этот чиновник изменил самому себе, ради тёплого, сытного места в прихожей новых хозяев жизни. И временами люто ненавидел себя за проявленную тогда слабость. И вот этот Корнин – как ходячий укор.

Посидев несколько минут в неподвижности, чиновник принялся за докладную записку начальству, подробно излагая разговор с кандидатом в главные инженеры кожгалантерейной фабрики. В конце приписал: опасен по влиянию на колеблющиеся элементы. Нуждается в перевоспитании .

Глава Х. Десанка

Корнин так никогда и не узнает, какая смертельная опасность миновала его, какое чудо спасло его от выселение в какое-нибудь гиблое место. А чудо то существовало в реальном женском образе. Одна из «кремлёвских жён», когда появлялась нужда обновить какой-нибудь наряд, содержащий элемент из художественно выделанной кожи, или приобрести новую сумочку, перчатки «от Корнина», сама наведывалась в лавки перед белым зданием на Кривом переулке. Ей было приятно общение с мастером, на мастера не похожим. Автор массы прекрасных вещей из любимого ею материала напоминал ей являвшегося в девичьих грёзах, но так и оставшегося в них благородного самца в горном селении Черногории, где она родилась и была названа Десанкой. Там пятнадцатилетняя девушка, когда Балканы гремели мировой войной, встретила русского эмигранта, была соблазнена его речами о благородном деле мировой революции и вскоре оказалась в России. Провожая её, мать сказала со вздохом: «Ты уходишь не к чужим. Ведь мы по женской линии – Каракоричи-Русы, в твоих жилах есть капли русской крови. Это от неё твои волосы не черны, как у черногорок». Действительно, смуглая, черноглазая Десанка выделялась из массы соплеменниц русой головкой, что придавало её красоте оригинальность. Этой её особенностью и пленился русский революционер.

Корнин был наделён талантом, этим даром богов – способностью создавать истинно художественные вещи. В них была главная составляющая привлекательности мастера в глазах Десанки, не в его физических достоинствах. Он всегда выходил к ней, когда она, узнаваемая приказчиками, появлялась в лавке для состоятельных покупателей. Болтая обо всём понемногу, сплетничая на политические и бытовые темы, мастер и кремлёвская покупательница обсуждали новинки. Тут же Корнин принимал у неё индивидуальный заказ на ту или иную вещь. Никаких самых невинных вольностей они себе не позволяли, хотя Десанка нередко чувствовала сильное желание, закрыв глаза, прижаться всем телом к своему «золотому мастеру». Он также ничем не выдавал своего состояния, находясь на близком расстоянии от красивой молодой женщины, его ровесницы.

Когда произошло несчастье с Седовым, встречи в лавке покупательницы с автором предлагаемых на продажу совершенных, дорогих предметов продолжились внешне как ни в чем не бывало. Но оба делали при этом усилия над собой. У мастера на душе образовался камень, мешал былой лёгкости общения. Жена одного из кремлёвских экспериментаторов, избравших для своих опытов многомиллионный народ, чувствовала личную вину перед этим домом. Да и пред всей страной, в которой она была иностранкой, хотя и жила в России с юных лет, привилась к ней, как южная ветвь к северному дереву.