«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Он духом там, в дыму столетий!
Пред ним волнуются толпой
Злодейства, мрачной славы дети,
С сынами доблести прямой;
От сна воскресшими веками
Он бродит тайно окружен,
И благодарными слезами
Карамзину приносит он
Живой души благодаренье
За миг восторга золотой,
За благотворное забвенье
Бесплодной суеты земной:
И в нем трепещет вдохновенье.

Итак, в послании к Жуковскому — три героя: сам адресат, а также Батюшков и Карамзин. Прибавим четвертого — Пушкина: сознательно или невольно, но, представляя поэта, воодушевленного Карамзиным, в ком «трепещет вдохновенье», Пушкин говорит, конечно, и о самом себе.

Таким образом, перед нами первый поэтический отклик на только что (в феврале — марте 1818 года) вышедшую и прочитанную «Историю».

Повторим, что известные воспоминания о Карамзине записаны семь-восемь лет спустя; стихи же «Когда к мечтательному миру…» сочинены сразу после первого чтения «Истории государства Российского», это живой дневник событий в «Летописи жизни и творчества Пушкина» (датируется мартом — началом апреля (до 5-го) 1818 года).

Не вдаваясь в подробную историю стихотворения[78], отметим только, что в период разлада с Карамзиным (1819–1820) Пушкин сократил послание, сняв панегирик историку; после же прощальной беседы и отъезда на юг восстановил полную редакцию и дважды опубликовал ее при жизни Карамзина: в 1821 году в журнале «Сын отечества» и в конце 1825‐го в сборнике стихотворений.

Послание «1818–1825 года» — важный эпизод прижизненных отношений Пушкина и Карамзина. Одновременно с формированием и публикацией этих стихов происходили и другие события, касавшиеся обоих писателей и приближавшие пушкинскую попытку «сказать все…».

1820–1826

Пушкин — в Кишиневе, Одессе, Михайловском. Огромное, быстрое созревание поэта происходит вдали от «северных друзей», и, хотя они могут судить по тем сочинениям, что приходят с юга, многое в умственном, политическом, поэтическом развитии Пушкина непонятно или не совсем заметно Жуковскому, Вяземскому, А. Тургеневу и другим спутникам прошедших лет. Вдали от Пушкина находится и Карамзин, работающий над последними томами «Истории государства Российского», и можно уверенно сказать, что историограф куда хуже различает поэта, нежели поэт историографа… Прямых писем Пушкина Карамзину, вероятно, не было — поэт и позже не решался, не смел его тревожить. Тут сказывались особые отношения, закрепленные именно апрельской беседой 1820 года. Однако Пушкин более или менее регулярно переписывался с ближайшими к историографу людьми и знал, что Карамзины его помнят, постоянно справляются.

Притом, конечно, совсем не нужно представлять Пушкина перед Карамзиным как некоего «виноватого мальчика», стремящегося «искупить вину», и т. п. Признательность, благодарность, интерес к словам и делам Карамзина сочетаются в поэте с самостоятельностью, растущим пониманием своего особого пути, с желанием и умением возразить маститому историографу.

Карамзин же, со своей стороны, доволен последней беседой, удачными хлопотами за Пушкина, но отнюдь не верит в быстрое его «перевоспитание», далеко не все в нем понимает и своего мнения в беседах с Жуковским, Тургеневым не скрывает.

Поэт о том знает и не думает на Карамзина обижаться. Наоборот, по собственной логике приходит все к большему признанию его исторического труда, его личности. Недаром в конце 1824 года Пушкин опять рисует профиль историографа, время этого рисунка точно совпадает с первыми подготовительными заметками к «Борису Годунову».

Так, в «михайловские месяцы» 1824–1826 годов сходились воедино любовь и уважение Пушкина к Карамзину, надежда, что тот поможет выбраться из неволи; а с другой стороны, ворчливое непонимание самого Карамзина, впрочем постепенно отступающего под «натиском» Вяземского, Жуковского, А. Тургенева. Именно в это время, после двух стихотворных пушкинских «воспоминаний», притом что образ Карамзина постоянно присутствует за строкой пушкинских писем и творческих рукописей «Бориса Годунова», наступает черед «Записок»: и, может, оттого поэт особенно любопытен и внимателен к словам и делам историографа, что уж включил его в число своих героев?

Сама идея писать мемуары была связана с обострившимся в середине 1820‐х годов чувством истории, чувством итога. Среди тех, кто в эту пору также был полон разнообразных предчувствий, — сам Карамзин. Достаточно прочесть его последние письма к нескольким близким людям, чтобы обнаружить там печальное, фаталистическое, профетическое начало: «Страшные изменения в свете и душах! Не все хорошо, как думаю, в почтовой скачке нашего бытия земного…»