«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Любопытно, что вскоре после того, как Вяземский дал Пушкину совет — писать в духе Гара, — он признавался А. Тургеневу, что сам собирается со временем написать о Карамзине записки, как Гара писал о Сюаре. Иначе говоря, Пушкину предлагалась идея, которую лелеял сам Вяземский, в то время как Пушкин советовал Вяземскому, исходя из собственного опыта и подразумевая тип воспоминаний, уже писавшихся в Михайловском. Повторим, что летом 1826 года, в один из самых трагических моментов русской истории, два поэта-мыслителя, глубоко ощущающие этот трагизм, считают настоящее слово о Карамзине одним из лучших дел, которым в этих обстоятельствах можно и должно заниматься. Пушкин это слово уже произнес…

Когда же?

Пушкин напечатал «карамзинский фрагмент» своих записок в 1828 году; история этой публикации изучена В. Э. Вацуро. Заглянув в Комментарии к XII тому большого академического издания, мы найдем, что этот отрывок был написан между июнем и декабрем 1826 года; несколько поколений пушкинистов считали, что поэт приступил к своему труду после получения известия о кончине Карамзина. И. Л. Фейнберг, однако, старую дату оспорил, доказав, что карамзинские страницы сочинены еще при жизни историографа и «являются, бесспорно, сохранившимися при сожжении <…> страницами „Записок“ Пушкина». После появления работы Фейнберга время создания очерка о Карамзине было сначала определено как «1821–1825 годы»: действительно, именно в этот период Пушкин трудился над своими Записками. Позже, однако, эта дата была уточнена «1824, ноябрь — 1826»[80]; основанием для уточнения явилось, во-первых, исследование бумаги, на которой писал Пушкин («1823 год»), а во-вторых, известные признания поэта в двух письмах к брату от ноября 1824 года — об интенсивной работе над Записками в Михайловском (см. XIII, 121, 123).

Более ранних сообщений о постоянной работе над Записками в письмах к близким людям не сохранилось; зато в корреспонденции Пушкина за 1825 год Записки упоминаются постоянно (см. XIII, 143, 157, 159, 225). В то же время в знаменитом пушкинском отрывке нет ни намека, ни слова о 14 декабря, а также о кончине Карамзина. Более того, текст, при всей его серьезности и значительности, отличается той «легкой веселостью», которая несет на себе печать более ранних месяцев и лет; «пред грозным временем, пред грозными судьбами…» — но гроза еще не разразилась…

Трудно, невозможно представить, чтобы Пушкин сразу после 14 декабря принялся иронизировать над «молодыми якобинцами»; чтобы начал полемику с арестованным, приговоренным к смерти и «помилованным» каторгой Никитой Муравьевым («Никита Муравьев, молодой человек, умный и пылкий, разобрал предисловие или введение: предисловие!»); чтобы декабриста-генерала Михаила Орлова, арестованного и чудом отделавшегося ссылкой в деревню, Пушкин (пусть и в тиши михайловского кабинета) упрекнул, и довольно ядовито: «Мих. Орлов в письме к Вяземскому пенял Карамзину, зачем в начале „Истории“ не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, то есть требовал романа в истории — ново и смело!»

Вдобавок заметим, что во фразе о Карамзине «государь, освободив его от цензуры…» не сказано «государь Александр Павлович» или «покойный государь», что было бы естественно, если бы Записки составлялись в 1826 году. Итак, время рождения «карамзинского отрывка» передвинулось на год-полтора в прошлое; при других обстоятельствах не так уж важно, «годом раньше или позже», однако между 1824‐м и 1826‐м, можно сказать, сменилась эпоха: время разделилось на до и после 14 декабря; к тому же это ведь месяцы перед и после кончины Карамзина… Вслед за И. Л. Фейнбергом и В. Э. Вацуро еще и еще раз приглядимся к последовательности главных событий в жизни интересующей нас рукописи. Очень хочется в столь важных документах — мемуарах Пушкина! — отыскать что-либо «незамеченное». Материалов слишком мало для каких-нибудь открытий, но, как всегда, вполне достаточно для размышлений и гипотез.

«Переписываю набело…»

В сентябре 1825 года Пушкин сообщал Катенину: «Пишу свои memoires, то есть переписываю набело скучную, сбивчивую, черновую тетрадь» (XIII, 225). Среди сохранившихся фрагментов пушкинских сожженных мемуаров некоторые, вероятно, являются остатком этой «черной тетради»; другие же страницы — беловые…