«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Далее в документе № 825 личное начало повествования как будто ослабевает: идет яркий, страстный «очерк нравов», воспоминание не столько о Карамзине-человеке, сколько о его времени, его мире; и все же первое лицо в рассказ иногда вторгается: «когда по моему выздоровлению…», «ничего не могу вообразить», «одна дама… при мне», «повторяю», «мне приписали одну из лучших русских эпиграмм». Ненавязчивое присутствие того, кто только что подробно рассказывал о своей болезни, о стремлении на волю, выздоровлении, — это присутствие скрепляет многослойный рассказ, придает ему единый определенный тон. Повествование обрывается почти столь же резко, как началось, — в трудную для автора минуту, когда он, полупризнавшись в сочинении одной из лучших эпиграмм, объявляет: «Это не лучшая черта моей жизни».

Исписан до конца второй лист автографа № 825. Но что же дальше? Следующего листа нет… Очевидно, там продолжалось объяснение насчет эпиграммы и, может быть, о реакции на нее Карамзина, об охлаждении, расхождении поэта с историографом (тут Пушкин, конечно, особенно не хотел непрошеных читателей!); не исключено также, что на следующем листе брошен взгляд «со стороны» на отношения Карамзина с царем, взгляд достаточно вольный, чтобы запись стала для автора опасной…

Итак, после двух листов «о 1818 годе» (№ 825) следовали еще одна или несколько позже исчезнувших страниц. А затем — еще один, сохранившийся черновой лист, по нумерации Пушкинского Дома № 416: «Кстати, замечательная черта. Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: „Итак, вы рабство предпочитаете свободе“. Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником…» (XII, 306).

Кстати… Первое слово соединяло этот эпизод с каким-то другим, где, очевидно, говорилось о разных спорах и нападениях на историка. По смыслу — близко к тому, чем кончается главный отрывок (насмешки над Карамзиным, непонимание), но все же меж двух текстов чего-то не хватает. Во всяком случае, если они по смыслу столь близки, значит, скорее всего создавались в одно время. Не пускаясь в более сложные и утомительные для читателя «текстологические дебри», еще раз повторим, что по многим внешним признакам, по смыслу и духу воспоминания Пушкина о Карамзине были написаны и до смерти историка, и до 14 декабря 1825 года[81].

Казалось бы, все ясно: к моменту кончины историографа у Пушкина были уже готовые карамзинские листы, о которых он сообщил Вяземскому. Однако на том загадки отнюдь не кончились.

Одна из самых любопытных — отчего в первой печатной публикации «карамзинского фрагмента» в альманахе «Северные цветы» (1828) сохранились очень уж многие признаки раннего (до 14 декабря) рождения текста?

На свободе

В начале сентября 1826 года Михайловского узника увозят в Москву — для свидания с царем.

9 ноября 1826 года в Михайловском Пушкин, уже освобожденный из ссылки и завершающий по заданию царя записку «О народном воспитании», продолжает с Вяземским разговор, начатый еще в июле: «Сей час перечел мои листы о Карамзине — нечего печатать. Соберись с духом и пиши. Что ты сделал для Дмитриева <…> то мы требуем от тебя для тени Карамзина — не Дмитриеву чета» (XIII, 305). Вяземский в 1821 году написал и в 1823‐м напечатал «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева».

Фраза Пушкина, что ему «нечего печатать», кажется, имела двойной смысл: во-первых, многое не подходило для цензуры; во-вторых, Пушкин мог считать свои воспоминания слишком краткими…

Чуть позже Пушкин отыщет великолепную эссеистическую форму — «Отрывки из писем, мысли и замечания» — и сумеет среди разных фрагментов и размышлений поместить важный отрывок о Карамзине, завершавшийся указанием «извлечено из неизданных записок» (см. XI, 57). Пока же, в ноябре 1826-го, поэт, перечитывая свои «листы о Карамзине», оканчивает записку «О народном воспитании».