«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

В черновике ее сохранились следы напряженного поиска лучших определений, и как не заметить, что на этот раз факт недавней кончины историка вызвал определенную, панегирическую фразеологию: «Его творения, — записал Пушкин, — есть не только вечный памятник, но и алтарь спасения, воздвигнутый русскому народу» (XI, 316). Пушкин еще попробовал, но зачеркнул фразу — «его подвиг есть не только вечный памятник»; образы «вечного памятника и алтаря спасения» отвергнуты как слишком громкие, риторические, но они ясно обозначают направление пушкинских поисков; Карамзин среди репрессий, крушений, разочарований как бы указывает возможный, верный путь, спасение; помогает людям круга Пушкина, Вяземского найти честную позицию меж двух «соблазнов» — уйти в подполье или проситься «во дворец».

Горячие, но мелькнувшие лишь в черновике определения были близки, даже текстуально подобны ряду высказываний пушкинских друзей (сделанных и задолго до 1826 года, и после).

Жуковский писал Александру Тургеневу: «Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения».

Адресат письма, А. И. Тургенев, в свое время надеялся, что «История» Карамзина «послужит нам краеугольным камнем для правописания, народного воспитания, монархического управления и, бог даст, русской возможной конституции».

Вяземский называл труд Карамзина «эпохою в истории гражданской, философической и литературной нашего народа».

Много позже он же создаст прекрасный эквивалент пушкинской мысли об «алтаре спасения»; «Карамзин наш Кутузов, 12‐й год, он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас Отечество есть, как многие узнали о том в 12‐м году».

Вот в каком контексте, среди каких мнений набирает силу пушкинское стремление — сказать об историографе все.

В ноябре 1826 года, отвергнув панегирические эпитеты, поэт заменяет их в записке «О народном воспитании» формулой из тех, прежних своих «листов о Карамзине», которые только что перечитывал и откуда «нечего печатать»: «„История государства Российского“ есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека». Тот факт, что Пушкин не сразу внес эту фразу в записку «О народном воспитании», а прежде попробовал несколько вариантов, может, конечно, вызвать подозрение — не сочинена ли знаменитая строка именно теперь, в Михайловском, в конце 1826 года.

В. Э. Вацуро подобную возможность отверг, заметив, что «Пушкин <…> вставил в официальную записку формулу из своих неизданных мемуаров, в которой для него заключался особый, сокровенный смысл».

Действительно, достаточно посмотреть на рукопись пушкинских записок о Карамзине (документ № 826), чтобы убедиться:

1) фраза о «подвиге честного человека» там уже имеется, причем внесена поэтом сразу, без всяких поправок, вариантов;

2) поскольку же эти листы заполнялись в 1824–1825 годах (напомним опять, что они открываются полуфразой, начало которой «подверглось аутодафе» после 14 декабря) — значит, и сама знаменитая формула записана тогда же.

Выходит, Пушкин в ноябре 1826 года сначала пытался найти новые слова, приличествующие посмертному разговору о Карамзине (тем более в полуофициальной записке, представляемой царю!). Однако после нескольких проб поэт возвращается к старой формуле, выработанной еще при жизни историографа.

В этом быстром движении пушкинской мысли мы видим и начало ответа на тот вопрос, который был поставлен несколько страниц назад: отчего первая печатная публикация «карамзинского фрагмента» (1828) имеет при всех различиях столько общего с рукописью 1824–1825 годов?