«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Отношения же поэта со своей аудиторией усложняются. Та популярность, что сопровождала стихи первых лет, южные поэмы, теперь, в более зрелую пору, видоизменилась, уменьшилась. По данным московского Музея Пушкина, на 221 список ранних, южных поэм и стихотворений поэта в альбомах современников оказывается всего 15 списков позднейших сочинений 1830‐х годов[84].

Первым значительным произведением Пушкина, не вызвавшим привычного отзвука, была «Полтава». Поэт сам написал об этом в 1830 году: «Полтава… не имела успеха. Может быть, она его и не стоила, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям» (XI, 158)[85].

Далее последовали другие неудачи, разумеется относительные; «Евгений Онегин», «Борис Годунов», сборники стихотворений, «Повести Белкина» были раскуплены, читались, поэт, конечно, оставался высшим авторитетом для многих, и довольно легко подобрать немалое число комплиментарных откликов за любой год, однако даже тогда, когда конъюнктура была формально благоприятной, поэт все равно ощущал неладное (ведь «Полтава» тоже разошлась быстро).

Этот относительный спад читательского интереса в 1830‐х годах еще требует специального изучения; в некоторых же случаях неуспех был прямым: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже — не покупают» (XIII, 337).

«Современник» — журнал, украшенный лучшими именами (Пушкин, Гоголь, Тютчев, Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, А. Тургенев и много других), расходился неважно и далеко не оправдал возлагавшихся на него финансовых надежд[86]. Долги, составившие под конец жизни поэта 138 тысяч рублей, — факт достаточно красноречивый.

То, что Пушкин почти не жаловался друзьям на холодность публики, может быть, одно из сильнейших доказательств тягостного положения. Избегая лишних разговоров, поэт главное высказал в стихах. Начиная с 1830 года постоянной становится тема «поэта и черни», «поэта и толпы»; не раз будет писано о коммерческой журналистике как «вшивом рынке», пришедшем на смену «высокой словесности» минувшего.

Причины ослабления пушкинской популярности объяснялись, в частности, тем, что «лишенный политической остроты, „Современник“ не получил должной поддержки в кругах передовой интеллигенции. Провинциальному же читателю, воспитанному „Библиотекой для чтения“, с ее установкой на энциклопедичность и развлекательность, с ее балагурством, буржуазной моралью и модными картинками, журнал Пушкина был чужд и неинтересен»[87].

Затронутая тема не раз исследовалась; подробности же насчет общественного сочувствия и несочувствия позднему Пушкину помогают составить портрет поколения, восстановить ту общественную атмосферу, что окружала поэта.

Иначе говоря, мы попытаемся представить разные категории публики 1830‐х годов. Почти не имея, как уже говорилось, статистики, попробуем заменить ее отысканием фигур, типичных для разных общественных групп; пройдем по разным этажам российского просвещения, наблюдая тех, кто любил и не любил, читал и не читал, знал и знать не желал Пушкина…

Близкий круг

М. Гиллельсон в ряде своих работ обосновал существование арзамасского братства и после формального прекращения дружеского литературного общества «Арзамас»; показал, что за вычетом нескольких лиц, решительно порвавших с прошлым, существовало определенное единство «старых арзамасцев» и в 1830‐х годах[88]. К пушкинскому кругу писателей исследователь отнес В. Жуковского, П. Вяземского, А. Тургенева, В. Одоевского, Д. Давыдова и некоторых других постоянных корреспондентов, собеседников, доброжелателей поэта. Значение этого сообщества было, конечно, немалым; эта численно небольшая группа как могла очищала тогдашний литературный воздух.

Признавая важные наблюдения Гиллельсона, отметим, однако, два обстоятельства, которых исследователь, конечно, касался, но, пожалуй, недостаточно. Во-первых, все тот же относительный неуспех: литераторы пушкинского круга и сообща не смогли завоевать читателя 1830‐х годов в той мере, в какой хотелось бы; после же смерти Пушкина эти писатели, признаемся, все меньше задают тон в словесности, явно уступая эту роль молодым «людям сороковых годов» (но об этом позже).

Во-вторых, сосредоточиваясь на том, что соединяло, мы порой идеализируем ситуацию, недооцениваем то, что разделяло литераторов пушкинского круга.

Маловажные с виду оттенки были на самом деле довольно существенным моментом в отношениях близких, хорошо знающих и любящих друг друга людей; преувеличивать их единство или видеть исключительно их разногласия — это означало бы уйти от истинных, тонких и деликатных обстоятельств… Ст. Рассадин верно заметил, что пушкинская «внутренняя свобода — в духе стихотворения „Из Пиндемонти“ — сохранилась не только по отношению к властям, но и к друзьям, с которыми он не сходился во мнениях, а такая свобода дается мучительнее»[89].