«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Идейная, литературная и человеческая близость Пушкина и Жуковского, как известно, осложнялась рядом противоречий, несогласий насчет господствующего порядка вещей. Здесь мало сказать, что Пушкин был левее друга-поэта: речь шла о коренных внутренних установках, идейных и художественных.

Другой ближайший к поэту человек — П. А. Вяземский. Биографические, идеологические обстоятельства у них очень сходны. В 1825 году оба «в оппозиции», в отставке; политические суждения Вяземского в период суда и казни над декабристами выглядят куда резче и острее, нежели у кого-либо из оставшихся на свободе современников; и Пушкин и Вяземский страдали от серии булгаринских доносов; Вяземский еще долгое время остается в опале. Лишь в 1829 году Вяземский возвращается на службу, более или менее мирится с режимом, но и после того на многие годы сохраняет недовольство, оппозиционность. Однако можно констатировать, что в 1830‐х годах правительственный взгляд на Вяземского был в целом снисходительнее, благоприятнее; там, наверху, он представлялся куда более своим, нежели Пушкин. Разумеется, играл роль княжеский титул, возраст (Вяземский на семь лет старше); камер-юнкером Вяземский стал в 18 лет, теперь же он в более высоком ранге камергера. Сложная, двойственная ситуация — Вяземский смелее демонстрировал свою оппозицию, но в то же время власть к нему более расположена.

Как известно, в 1831 году Вяземский был недоволен пушкинскими стихами «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», опасался, что «наши действия… откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского», не соглашался с пушкинскими восторгами перед российскими пространствами и писал, что «у нас от мысли до мысли пять тысяч верст»[90].

Однако в то же самое время служебная, политическая позиция Вяземского неплохо иллюстрируется его письмами из Москвы в Петербург своему родственнику и директору Департамента внешней торговли Д. Г. Бибикову (Вяземский участвовал в подготовке промышленной выставки в Москве, на которую ожидали императорскую семью).

2 ноября 1831 года. Выставка открывается. П. Вяземский по этому поводу пишет Д. Бибикову: «Вам часа через три будет икаться, потому что во многом будет речь о вас, если и не на словах, то на деле»[91]. Следующее письмо (4 ноября) особенно любопытно: «Слава богу, слава вам, выставка наша прекрасно удалась. Государь был ею отменно доволен, и не только на словах, но и на лице его было видно, что ему весело осматривать свое маленькое хозяйство. Он с пристальным вниманием рассматривал все предметы, говорил со всеми купцами, расспрашивал их и давал им советы. Суконных фабрикантов обнадежил он, что им уже нечего будет опасаться польского совместничества. Со мною государь был особенно милостив, обращал много раз речь ко мне, говорил, что очень рад видеть меня в службе, что за ним дело не станет, и отличил меня самым ободрительным образом. Со вступления моего в службу я еще не имел счастья быть ему представленным, и тут, на выставке, первое слово его обращено было ко мне: так представление и сделалось… Невозможно описать радости купцов: уж точно был на их улице праздник»[92].

Наконец, письмо Вяземского Д. Бибикову от 14 декабря 1831 года: «Сделайте одолжение, не толкуйте предосудительно пребывания моего здесь… вы же знаете, как туги здешние пружины. Надобно их маслить да маслить. Сделайте одолжение, приготовьте мне поболее работы к приезду моему и засадите за дело. Рука чешется писать под вдохновением вашим»[93].

Эти письма комментировать непросто: в них мелькают острые зарисовки, откровенные мысли; было бы неисторично порицать Вяземского за его восхищение царем (не забудем, что это пишется все же в полуофициальном отчете) или с огорчением разбирать отношения князя-писателя к своему начальнику, в будущем одному из столпов николаевского режима, печально знаменитому киевскому генерал-губернатору. Вяземский — человек довольно независимый; в конце концов, он пишет то или примерно то, что думает… Нельзя укорять его, конечно, за «непушкинский» тон посланий: нам нелегко вообразить великого поэта столь близким, своим с подобными собеседниками. Из всего этого можно только заключить, что Вяземский другой; что уже тогда, в 1831 году, в этом эрудите, острослове, вольнодумце угадываются некоторые черты будущего сановника, товарища министра, того, кто со временем определит европейские идеи как «лже-просвещение, лже-мудрость, лже-свободу»[94].

Все наши рассуждения сводятся к тому, что один из ближайших к Пушкину людей все же сумел в начале 1830‐х годов как-то адаптироваться к российской действительности и был в ряде отношений умереннее Пушкина — конечно, при общей близости, союзе, немалом единомыслии… Современный исследователь справедливо констатирует: «Вопрос о позициях Пушкина и Вяземского очень сложен. Но факт их расхождения бесспорен»[95].