«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

В XVIII — первой четверти XIX столетия «лишних» не было, общая положительная идея просвещенной империи увлекала еще многих; теперь иное: из людей пушкинского круга лишь некоторые приспособились, другие представляли разнообразные, любопытные вариации «лишнего человека».

Пушкин, всегда (в труднейшие годы) искавший положительного выхода, был во многих отношениях натурой близкой, духовно родственной «лишним». Однако поэту с ними было трудно: его действенная активность порой встречала у тех непонимание, апатию, раздражение, даже подозрение: ведь одним из способов не попасть в их число являлась активная служба, сближение с властью.

Подобную эволюцию, между прочим, проделал не один из вчерашних вольнодумцев, когда-то зачитывавшихся запрещенными стихами Пушкина. Присмотреться к этим людям, «старым читателям», пушкинскому биографу полезно: они своим примером иллюстрируют заметную тенденцию общественного развития, то, что было почти невозможно до 14 декабря, но становилось вполне «типическим» после…

Примером человека, близкого в 20‐х годах к декабристам, а затем перешедшего к властям, был Иван Петрович Липранди, давний приятель Пушкина; на высшие жандармские должности выдвигается теперь Л. В. Дубельт, в додекабрьские времена «один из первых крикунов-либералов».

Еще один из таковых — Яков Николаевич Толстой, чья эволюция (от декабристского вольнодумства до секретной службы Бенкендорфу) не раз освещалась в литературе (работы Б. Л. Модзалевского, М. К. Лемке, В. М. Фридкина и других).

Трагедия поэта, разумеется, не в утрате таких друзей, но в увеличении числа им подобных…

Здесь уместно напомнить, что, кроме откровенных ненавистников, поэта окружали и доброжелатели «без понимания», снисходительные либо «из моды», либо потому, что ознакомились с пушкинскими творениями поверхностно, либо, наконец, не отличавшие привязанности личной от литературной. С годами подобные читатели легко остывали к поэту.

«Толпа слепая»

От близких к поэту литераторов мы перешли к более широкому кругу друзей, доброжелателей, все более распространяющемуся типу «лишних людей»; наконец, к ренегатам, сделавшим те шаги, которых власть напрасно ждала от Пушкина. Во многих случаях мы наблюдали общественную усталость, гибельное раздвоение, угасание молодого задора, которым отличались разные поколения прежней, додекабрьской России. Все это, конечно, имеет прямое отношение к тому ослаблению читательского интереса, которое Пушкин стал замечать с 1828 года. Однако это еще не объясняет, кто же «уловил» многих читателей (ибо число их несомненно росло), чья словесность вытесняла пушкинскую в 1830‐х годах.

Ответ известен давно: коммерческая литература Булгарина, Греча, Сенковского и им подобных. В то время, когда Пушкин почувствовал первые признаки читательского охлаждения, в 1829 году, Булгарин издал своего «Ивана Выжигина», затем «Петра Ивановича Выжигина», «Димитрия Самозванца», другие романы и повести. Спрос оказался больше обычного: за пять дней разошлось 2 тысячи экземпляров «Ивана Выжигина», а в течение двух лет до 7 тысяч. В то время как Пушкин своими сочинениями и журналистскими предприятиями не мог поправить собственных дел, Булгарин и Греч, продолжая издавать «Северную пчелу» и «Сына отечества», получали в год чистого дохода около 20 тысяч рублей серебром.

Причина временного успеха булгариных довольно понятна, об этом говорилось не раз: потакание примитивным вкусам тех, кто выучился грамоте, но не чтению, кому Пушкин, Карамзин чужды, «трудноваты». Примитивные авантюрно-нравоучительные сюжеты с умелым заимствованием некоторых достижений «большой литературы» (развертывание действия в современной России, поверхностный интерес к жизни народа и т. п.).

Большую активность Пушкина и его друзей в осмеивании Булгарина, обстрел его эпиграммами, презрительными прозвищами объясняли нередко тем, что Пушкин был задет лично (прямые и косвенные доносы Булгарина, насмешки над предками поэта, вызвавшие «Мою родословную», и т. п.). Конечно, это объяснение необходимое, но недостаточное: ничтожность Булгарина — литератора и человека контрастировала с энергией противобулгаринских ударов. Высказывалось мнение об огорчении пушкинского круга удачами Булгарина на книжном рынке; да, разумеется, и это было — поэт преимущественно писал о нечистых приемах «грачей-разбойников» (Булгарина и Греча) в их борьбе с конкурентами, пытался «доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как досель сие было».

И все же чего-то не хватало при разборе причин, зачем Пушкин (а вместе с ним и за ним несколько литературных поколений) так много внимания уделял лицу, как будто совсем того не заслуживающему[101].

Несколько лет назад Д. А. Гранин выдвинул гипотезу, что Пушкин видел в Булгарине тип, во многом сходный с образом Сальери.