«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Ряд несомненно совпадающих черт у Булгарина и отрицательного героя «маленькой трагедии», однако, не перекрывал слишком уж разительных отличий; сам автор гипотезы отмечал, что «Сальери велик — Булгарин мелок, Сальери боготворит искусство — Булгарин торгует им бессовестно и корыстно. Сальери способен убить — Булгарин написать донос. Пушкин относится к Сальери с интересом, сатанинская философия Сальери — достойный противник; Булгарина Пушкин презирает»[102].

Согласимся с тем, что Пушкин действительно видел в Булгарине тип, но не столько художественный, человеческий, сколько исторический. Сам по себе Булгарин-литератор ничтожен, но как социальное явление заметен, важен.

Булгарин и его круг всячески подчеркивали свою «народность», противопоставляя ее «аристократизму» Пушкина, Вяземского, Карамзина.

Вопрос о народе был первейшим для Пушкина, открывавшего народную стихию в «Борисе Годунове», «Дубровском», «Истории Пугачева». Вопрос о народе был проблемой декабристов, Чаадаева, Белинского, Герцена, завтрашних западников, славянофилов.

Наконец, именно в начале 1830‐х годов народ был замечен правительственными идеологами, среди которых Булгарин не последний… Усилия Булгарина можно определить (условно употребляя позднейшие термины) как попытку создания массовой культуры в домассовый ее период.

60 миллионов

Народ, по словам Герцена, представлялся в ту пору «спящим озером, подснежных течений которого никто не знал… Государство оканчивалось на канцеляристе, прапорщике и недоросле из дворян; по другую сторону были уже не люди, а материал, ревизские души, купленные, всемилостивейше пожалованные, приписанные к фабрикам, экономические, податные — но не признанные человеческими».

В ту же пору начальник III отделения Л. В. Дубельт заносит в дневник свои довольно откровенные суждения о мужике, без сомнения сходные с подобным же взглядом его «коллег»: «Отчего блажат французы и прочие западные народы?.. Оттого, что у них земли нет, вот и вся история. Отними и у нас крестьян и дай им свободу, и у нас через несколько лет то же будет… Нет, не троньте нашего мужичка, а только подумайте об том, чтобы помещики с ними были милостивы… тогда мужичок наш будет и свободен и счастлив»[103].

Итак, народ, живущий своей жизнью, сохраняющий приверженность к старине, — необходимое условие самодержавной власти: откровенная версия так называемой теории официальной народности в изложении одного из главных ее практиков!

В работах о Пушкине, полагаем, еще недостаточно учитывается влияние на всю общественную, политическую, литературную атмосферу 1830‐х годов того нового идеологического курса, который был провозглашен министром народного просвещения С. С. Уваровым, формулы «самодержавие, православие, народность». В декабре 1832 года Уваров во всеподданнейшем отчете по поводу «искоренения крамолы» в Московском университете восхвалял «истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». В 1834 году сходная формула была повторена в циркуляре попечителям учебных округов. «30‐е годы XIX века, — отмечает современный историк, — время оформления „теории“ официальной народности как цельной идеологической доктрины самодержавия, ставшей с тех пор вплоть до 1917 г. его идейным знаменем»[104].

Понятно, мы не имеем цели подробного освещения всей этой проблемы, ограничимся лишь некоторыми общими соображениями.