«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Даже «господа отставные» в перечне Яковлева выглядят совсем нехудо: «Малиновский живет по-прежнему в деревне; был недавно сильно болен горячкою, но теперь поправляется; Бакунин живет в деревне близ Москвы, женат и, кажется, имеет детей. Тырков, новгородский помещик, летом живет в деревне, где строит огромный дом и разводит сад, а к зиме является сюда, где молча угащивает приятелей хорошими обедами и винами. Мясоедов в Туле; поставил за долг всех, чрез сей город проезжающих лицейских, у заставы встречать шампанским. Пушкин, возвращаясь из Арзрума, где-то на дороге позамешкался, ибо к 19 октября сюда не явился. Теперь же он уже здесь, но я его еще не встречал».

Пушкин завершает список отставных, а затем следует всего одна фраза: «О графе Броглио и о покойниках никаких известий не имеется»[98]. Понятно, что известия могут ожидаться только от покойников здравствующих, то есть от политических — Пущина и Кюхельбекера, осужденных по первому разряду и уж четвертый год пребывающих «в мрачных пропастях земли». А сверх того уж десятый год, как никто из лицейских, слава богу, не умирал; в 1817 году не стало Ржевского, в 1820‐м — Корсакова, судьба Броглио неведома…

14 декабря как будто не очень изменило судьбу большинства. И все же сводка Яковлева была прощанием с 1820‐ми годами. В письмах следующих лет все больше строк о службе, крестиках, чинах, все меньше радости от их достижения; каждый успех Пушкина — их успех, но бывший лицейский директор Е. А. Энгельгардт, между прочим не без злорадства, передает Матюшкину известие о поэте в связи со слабым приемом «Бориса Годунова»: «В нем только и было хорошего, что его стихотворный дар, да и тот, кажется, исчезает»[99].

Трудность раздвоения, соединения разных эпох для многих оказалась не последней причиной упадка духа, здоровья, раннего ухода из жизни. Два года спустя Пушкин в лицейских стихах на 19 октября 1831 года говорит уже о шести друзьях, которых «не узрим боле»: за краткий срок ушли из жизни Дельвиг, Есаков, Саврасов, Костенский. Следующие годы рассеяли много надежд.

Разумеется, меньшая веселость позднейших писем объяснялась и просто движением времени. Однако сопоставление лицейской сводки Яковлева 1829 года с перечнем Корфа (1839) открывает разницу общего духа, настроения, которую никак не объяснить, только тем, что 30-летние стали 40-летними. Сводка 1839 года фактически делила лицейских на три категории. Первая — сделавшие карьеру, те, кто к 40 годам достиг генеральского чина или близок к нему; больше всех преуспел по служебной лестнице, как уже указывалось выше, сам Корф (тайный советник); еще 10 лицейских сделались превосходительствами, хотя карьера Комовского, Матюшкина и Яковлева считалась сомнительной. Вторая категория, согласно Корфу, — это погибшие: к тому времени было 9 умерших, а вместе с Броглио 10. Сверх того Корф заметил, что «еще двое умерли политически».

Итак, 11 преуспевших, 12 «погибших», остальные 6 — «неудачники», не достигшие высоких чинов, или опальные. Среди последних два лучших лицейских ученика — Вольховский и Горчаков. Притом в 1839 году только 11 лицейских женаты; многие, даже достигшие генеральства, были, по Корфу, «пусты, странны и смешны»…

Напрашивался вывод о том, что лишь Корф сумел стать человеком николаевского времени и покроя, что даже вполне лояльные лицеисты сделать карьеру не могли: люди другого времени, другого обращения, пусть не декабристы, но из декабристской эпохи. Это влияние «грозного времени, грозных судеб» на привычный, хорошо знакомый лицейский круг заметил и сохранил в стихах Пушкин во время последней для него лицейской встречи 19 октября 1836 года:

Меж нами речь не так игриво льется.
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.

Чуть позже Яковлев запишет о себе и Вольховском, что служба им была мачехой; Корф же по удивительному совпадению именно в те дни, когда у Пушкина разыгрался крупный конфликт с царем по поводу вскрытия его семейных писем, — Корф 25 июля 1834 года сообщал Малиновскому: «Дела кипят, и сердце радуется»[100].

Именно в эти годы впервые появляется тип, позже осмысленный как «лишний человек»: тип Онегина, Печорина, Бельтова в литературе; тип офицера, чиновника, отставного, человека из декабристского круга, не нашедшего себя в новом поколении; тип литератора, мыслителя, о котором четверть века спустя Герцен скажет: «Чаадаев умел написать статью, которая потрясла всю Россию, провела черту в нашем разумении о себе… Чаадаева высочайшей ложью объявили сумасшедшим и взяли с него подписку не писать… Чаадаев сделался праздным человеком. Иван Киреевский… умел издавать журнал; издал две книжки, запретили журнал; он поместил статью в „Деннице“, ценсора Глинку посадили на гауптвахту, — Киреевский сделался лишним человеком…»