«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Великим писательским, общественным инстинктом он угадал, что свободный, живой, горячий, иронический дух недавнего прошлого более необходим «людям 1828‐го года», нежели они сами подозревают…

В 1828 году Пушкин выполнял «задание» Вяземского: Карамзин был представлен как гражданин, автор и личность.

Воспоминаниями об историке поэт с ним прощался. И одновременно начинал ту кампанию за карамзинское наследие, которую будет вести до конца дней.

Карамзин и Пушкин… Тривиальный взгляд, обычно расставляющий мастеров по степени таланта, конечно, сосредоточится на пушкинской единственности, несравнимости — постарается преуменьшить разные литературные и человеческие воздействия на гения, который всегда «сам по себе».

Однако к главнейшим чертам великого человека как раз относится восприимчивость, великое умение — у многих заимствовать многое, постоянно оставаясь самим собой.

Слова П. В. Анненкова, высказанные в связи с поэтическими отношениями Веневитинова и Пушкина, прекрасно определяют и роль Карамзина в жизни великого поэта: «Он имел свою долю влияния на Пушкина, как почти каждая замечательная личность, встречавшаяся ему на пути»[82].

УХОД

«Что делать! — жаловался первый пушкинист П. В. Анненков. — Он (Пушкин. — Н. Э.) в столице, он женат, он уважаем — и потом вдруг он убит. Сказать нечего, а сказать следовало бы, да ничего в голову не лезет… Есть кой-какие факты, но плавают они в пошлости».

С тех пор как были написаны эти строки, вышло множество трудов о гибели поэта. Четырежды переиздавался (и вскоре еще раз будет напечатан с новейшими комментариями) классический труд П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», недавно читатели познакомились с интересной, глубокой, нравственно точной работой С. Абрамович «Пушкин в 1836 году».

И все же, и все же — каждый пишущий и читающий о Пушкине, углубляясь в дьявольские хитросплетения интриги, ищет ответа на вопрос главнейший и простейший: так отчего же погиб Пушкин? Ищет и затрудняется.

Во-первых, сюжет крайне деликатный, где даже крупнейшие специалисты порой сбивались на бытовые мелочи, невольно отдавали дань сплетням, допускали этические просчеты.

Во-вторых, проблема фактов: многих подробностей мы не знаем, важнейшие слова были в свое время не записаны, а только произнесены. Отсюда обилие необоснованных, искусственных гипотез, в то же время фактов не так уж мало, в них легко утонуть; крайне трудно вовремя отвлечься для необходимых обобщений.

В-третьих, постоянная опасность, подстерегающая любого исследователя, а историка нравов, человеческих отношений в особенности: речь идет об измерении прошедшего мерками другой эпохи, позднейшими психологическими нормами.

Наконец, четвертая трудность: разные «уровни истины», особенно заметные в такого рода делах. Можно сказать, что Пушкин погиб на дуэли, защищая честь жены, и это не будет ложью, так же как утверждение, что его затравил двор или, наконец, что он погиб от «отсутствия воздуха» (Александр Блок).

Истина личностная, общественная, «космическая»; одна не противоречит другой.

Отнюдь не собираясь даже кратко обозреть всю историю дуэли и смерти Пушкина, попытаемся только уяснить некоторые важные обстоятельства, а для того начнем издалека…

После 1825–1826 годов Пушкин и его друзья пристально вглядываются в новый, изменившийся после 14 декабря российский мир, в новую публику, в своих читателей.

Павел Вяземский, сын пушкинского друга, заметит: «Для нашего поколения, воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина уже казались дикими». Отец же только что цитированного мемуариста, Петр Андреевич Вяземский, в начале 1830‐х годов записывал: «Все не то, что было. И мир другой, и люди кругом нас другие, и мы сами выдержали какую-то химическую перегонку… Народ омелел и спал с голоса… Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как бы иссохли душою».

Мы…

Кто эти мы, которые «успели», «иссохли»? Очевидно, «мыслящее меньшинство», в том числе читатели, покупатели 1200 или 2400 экземпляров «Полтавы», «Евгения Онегина»…

Российская статистика (впрочем, еще очень неразвитая) свидетельствовала о медленном, но неуклонном расширении читающего круга — в 1830‐х годах число грамотных увеличивается, хоть и постепенно: приносят плоды несколько университетов, десятки гимназий, училищ, открытых преимущественно за первую четверть столетия; расширяется государственный аппарат; за полвека, с 1796 по 1846 год, число чиновников увеличивается с 15–16 тысяч до 61 548 человек (бюрократия расширялась примерно в три раза быстрее, чем население страны[83]); все заметнее роль разночинцев, грамотного купечества; промышленность, даже сильно заторможенная крепостным правом, за 30 лет все же примерно удваивается. В общем, число читающих увеличивается…