«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Но зато скольких знаю людей, у которых навсегда осталось предубеждение. Как помянешь при них про Герцена, сразу слышишь в ответ, например, такое: «А вот, помню, спрашивают меня на зачете: на сколько голов научный социализм выше английских и французских утопистов? Догадался и отвечаю: на две головы, потому что российские утописты на голову выше западных, а научный социализм еще на голову выше российских утопистов».

И еще раз повторю: прочел Герцена и горжусь, что преодолел заговор нескольких десятков специалистов, использовавших свои могучие способности для возбуждения во мне ненависти к Герцену и «близнецам». Нет, не ненависти… Ненависть, как всякая крайность, соседствует с интересом. Хуже ненависти — скука (а может, и в самом деле была тут неосознанная «сверхзадача» — ослабить внимание к мыслителям за счет отделки их под суррогат?).

Сильнейшее, может быть, искушение для «критически мыслящей личности» выплеснуть с водой ребенка. Ужасный детовыплескиватель этот критически мыслящий. Пушкин и Тургенев говорили когда-то про «обратное общее место» (все говорят: «Шекспир — гений», а ну-ка получите обратную тривиальность: «Дрянь этот ваш Шекспир»). И вот уж, выходит, наставник одолел. Вызвал огонь на себя и укрылся за широкой спиной БелинскогоГерценаОгареваЧернышевскогоДобролюбоваПисарева, который, конечно, своего человека в обиду не даст, защитит как подлинный

РЕВОЛЮЦИОННЫЙДЕМОКРАТСОЦИАЛИСТУТОПИСТФИЛОСОФМАТЕРИАЛИСТ,

а также гуманист.

Упреки

Впрочем, нечего сетовать на прежних наставников. Разные были, по-разному толковали, да и не в них одних дело. На Герцена, если угодно, даже мода образовалась («Старик был аристократом духа»…). Многие для интереса составляют списки из десяти книг, каковые взяли бы в пожизненное космическое путешествие (больше десяти почему-то «ракета не берет»). В «десятках» довольно часто встречается «Былое и думы». А ведь бьюсь об заклад: никто почти «Былого и дум» не читал (бьюсь об заклад потому, что себя самого помню, друзей своих знаю, с соседями общаюсь). Начинают-то читать Герцена почти все, сначала гладко идет — детство, университет, ссылка. Два тома прочтут, а дальше страниц двести трудных — о 1848‐м, начале эмиграции (третий том). Тут надо частенько в комментарий заглядывать, напрягаться… До четвертого тома, самого большого и, может быть, самого замечательного, уж никак не дойти. Третий и четвертый тома поэтому «никто не читал» («никто» — гипербола, но «один из тысячи читал» — критический реализм). Зачем же тогда ракету на Марс перегружать?

Неведомая сила

Герцен… Глаза разбегаются от многообразия того, о чем хотелось бы потолковать.

Снова и снова: почему одни образованные дворяне идут в Бенкендорфы, в Муравьевы, «которые вешают», а другие (часто близкая родня первых) — в Герцены, Пестели, в Муравьевы, «которых вешают»?..

Отчего в России, как ни в одной другой стране мира, сразу столь много дворян пошло против своих привилегий? «Белые вороны» — хозяева, перешедшие на сторону рабов, — бывали и в Древнем Риме, и в буржуазном мире, но сравнительно немногие, а тут декабристов и их последователей — сотни, вместе же с «кругом сочувствующих» — тысячи. Удивительная, до конца, по правде говоря, еще не решенная историческая и нравственная загадка.

В 1920‐х известный наш историк М. Н. Покровский попытался даже вывести закономерность: кто из декабристов беднее, тот революционнее.

Не получилось… Действительно, были очень решительные революционеры из «бедных» дворян — Горбачевский, Каховский, но рядом богатейшие — Лунин, Никита Муравьев; Герцену же отец оставил имение да еще 200 тысяч рублей (миллион франков).

И тут наступает пора прибегнуть к одному сравнению. В русской литературе, кажется, нет двоих других столь похожих людей, как Пушкин и Герцен, если иметь в виду сходство внутреннее. Сколько угодно скорбных, раздвоенных, или аскетически печальных, или фанатически прямолинейных, или мрачно ипохондрических… А эти два — светлые, гармонические, эллинские в своем стремлении во что бы то ни стало найти выход, положительное решение.

А то, что жизнь их была и трагична, и страдательна, еще сильнее обнаруживает в них светлое начало. На свету — все светится, другое дело — во мраке. У Пушкина и Герцена больше, чем у других известных литераторов, натура безусловно требовала найти положительный выход не вообще, в будущем, для человечества, а в частности — сейчас, в себе самом, для себя.