«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Речь, понятно, идет о Булгарине, Сенковском, «торговой литературе» — о тех, кто поймал на лету выгоду «официальной народности». Их успех мимолетен, но заставляет «чистить нужники и зависеть от полиции». Полиция, конечно, скрытый «псевдоним» царской власти, перед которой приходится оправдываться от доносов и прибегать к защите от прямой клеветы.

«Третья причина — эпиграммы Баратынского — сии мастерские, образцовые эпиграммы не щадили правителей русского Парнаса».

Пушкин нарочно преувеличивает влияние на судьбу Баратынского его эпиграмм. Зато самому Пушкину его старые эпиграммы, его произвольно толкуемые новые речи создают устойчивую дурную репутацию у самых влиятельных читателей.

Итак, равнодушие публики, сервилизм печати, недоброжелательность власти… Так же как в формировании поэта участвует все общество, вся эпоха (ибо великих писателей вызывают к жизни хорошие читатели!), так и в гибели поэта в высшем смысле все виновны.

На вопрос, кто виноват в преждевременной смерти Пушкина, наиболее честный, откровенный ответ, который мог дать современник поэта, был бы — я виноват! Разумеется, он не так виноват, как иные; конечно, двор, свет, злословие сплетников сыграли в трагедии «заглавные роли», но им не помешали «из зала» — одни смолчали из страха, другие из равнодушия.

Отсутствие воздуха

Снова повторим, что в ряде работ последних лет находим излишний оптимизм при оценке взаимоотношений Пушкина и общества. Происходит своеобразное перенесение в 30‐е годы позднейшей славы, признания, триумфа.

Блок в своей пушкинской речи говорил, что добытая поэтом гармония производит отбор меж людей «с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака. Этой цели, конечно, рано или поздно достигнет истинная гармония…»

В этих строках огромная нагрузка на мелькнувшем «рано или поздно».

Часто ссылаются на сильно проявившееся общественное негодование и сочувствие в дни пушкинских похорон. Да, действительно тысячи людей шли к дому поэта и негодовали против убийц; действительно этот факт, столь напугавший власть и давший повод для разговоров «о действиях тайной партии», весьма и весьма знаменателен, но не в том прямолинейном смысле, какой ему часто придается. Для некоторых, кто шел проститься с Пушкиным, еще несколькими днями раньше поэт значил немного: одних сближал теперь с ним патриотический порыв, гнев против убийцы-чужеземца; у других трагическая дуэль пробуждает любовь, прежде мало осознанную или забытую. Так или иначе общество как бы проснулось от выстрела на Черной речке, и в те январские дни 1837 года что-то переменилось во многих, кто прежде были «холодны сердцем и равнодушны к поэзии жизни», кем «управляли журналы».

Стихи Лермонтова гениально выразили этот порыв, горестный возглас общества о Пушкине и, главное, о самих себе!

Можно сказать, что ранняя гибель Пушкина стала последним его творением, эпилогом, вдруг ярко, резко озарившим все прежнее.

Эта вспышка не погаснет, ее сохранят, разожгут усилия молодых «людей сороковых годов». От них пламя перейдет в 50‐е, 60‐е, к следующему столетию — навсегда…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ XIX ВЕК

О ГЕРЦЕНЕ: ЗАМЕТКИ

Герцен мне помог в жизни не меньше, чем самые близкие друзья. Занимался и занимаюсь им по любви. Изучая, кое-что напечатал, но еще больше осталось в тетрадях. Вот страницы из тех тетрадей, порой случайные, ни на какой «охват полный и широкий» не претендующие, лишь слегка причесанные, отнюдь не бесспорные, весьма и весьма субъективные. Взгляд и нечто. Смесь.

Двойники

В школе и университете Герцена я не читал — проходил. Да и не Герцена проходил, а некоего БЕЛИНСКОГОГЕРЦЕНАОГАРЕВАЧЕРНЫШЕВСКОГОДОБРОЛЮБОВАПИСАРЕВА,

который был по специальности

РЕВОЛЮЦИОННЫЙДЕМОКРАТСОЦИАЛИСТУТОПИСТФИЛОСОФМАТЕРИАЛИСТ.

Произносить фамилию и профессию надо было без малейшей цезуры или передышки, ибо за передышку снижались отметки и стипендии. Говорят, лучше всех произносил все это профессор N, написавший серию работ, главной особенностью коих было вовсе не то, что Белинский там был необычно похож на Герцена, являясь по совместительству двойником Чернышевского, Добролюбова, Писарева… Штука в том, что каждый из них настолько был похож на маленького N, будто носил и его имя.

Словом, в числе немногих поступков, которыми горжусь, числю то обстоятельство, что, уже выйдя из студентов, все-таки Герцена прочитал.